— Это ты чересчур хватил, — сказал Саша.

— А чего? Черя сможет, — подзадорил Коля Кузьмин.

— Спорим на червонец. С каждым на червонец!

Желание увидеть, как учителя будут стоять под дверью, а Черя в это время будет исправлять оценки в журналах, было сильнее, чем страх потерять червонец.

И пари состоялось.

На следующее утро дети наблюдали такую картину.

У входа в учительскую стоял Франц, и по мере того, как кто-нибудь из учителей делал попытку подойти к собаке, Франц рычал, показывая фиолетовое нёбо, острые крепкие клыки и розово-шершавый язык.

— Чернов! — кричали учителя. — Прекрати безобразие!

— Я ничего не могу сделать! — отвечал Черя. — Франц загнал меня сюда и не выпускает!

Черя приоткрывал дверь — и тут же пес кидался на двери, озверело рыча.

Учителя, приговаривая: «Ну, погоди!» — отправлялись на уроки, а Черя, когда никого не стало, вышел из учительской, н тоже вскоре его увидели за партой. В тот день, а потом еще целую неделю он, Чернов Валерий, все же не сидел за партой, так как его исключили из школы, но очень скоро из-за всеобуча и идя навстречу его отцу, Кузьме Савельевичу Чернову, Валерия восстановили в списке учащихся. И Чернов стал ходить на занятия. Об этом случае учителя вспоминали с оттенком некоторой любви: Черя был необычным мальчиком, все-таки никто ни у нас, ни за рубежом не мог умножать и делить любые шестизначные цифры на двадцать один, извлекать корни из громоздких чисел, делить и прибавлять столько разных цифр.

Ненавидел Черю по-настоящему только один человек. Этим человеком был Альберт Михайлович Рубинский.

Ко времени новой истории, связанной с убийством Франца, этой ненависти у Рубинского накопилось с избытком.

А случилось вот что.

В двадцатых числах апреля, когда уже была объявлена охота, Черя кинулся искать пропавшего Франца и нашел его убитым из дробовика на берегу Печоры. Черя знал, что Франц никому не подчинялся, его могли увести лишь два человека — его друзья — Коля и Саша. И Черя решил:

— Они убили. Я отомщу за Франца.

— Как ты отомстишь? — спрашивали у Чери.

Черя плакал. Огромные слезы выкатывались на его веснушчатое лицо. И намерения у Чери зрели жестокие.

Рубинский предлагал отправить Черю в колонию. Но за что? Прямых посягательств на жизнь соучеников не было, К тому же Черя был в этой истории пострадавшей стороной.

И в тот вечер после разбирательства истории с Черей Рубинский мне сказал:

— У меня точных данных нет, но собаку Чернова убили не случайно. Говорят, пес затравил человека.

— Есть доказательства? Доказательства, а не слухи?

— Какие могут быть доказательства?

— Так и нечего соваться с дурацкими предположениями.

Рубинский пожал плечами и, не попрощавшись, ушел.

В этот вечер я отправился к Черновым.

Это происходило две недели назад. Валерию Чернову поручили написать кое-что к спектаклю-лекции о Сурикове. Он должен был разработать две сцены: сцену вылавливания стрельцов и сцену их допроса.

— А можно с собаками? — спросил Черя, загораясь.

Я представил огромного Чериного пса на сцене — эффектно — и кивнул головой. Саша и Коля тогда переглянулись.

— Еще чего не хватало, — сказал Саша.

— А это соответствует исторической правде?.- спросила Света.

— Собаки всегда были, — сказал Черя. — Я вам принесу историю служебных собак.

Черя по сценарию сам должен был играть рыжебородого стрельца, которого на сцене затравит Франц и приведет за подол белой рубахи к стражникам, И пес во время допроса будет лежать у ног стражников и рычать на Черю.

По замыслу все выходило хорошо: темные своды погреба, свечи, оружие, монахи и рычание огромного пса, который то и дело будет поднимать голову и издавать грозные звуки.

И вот когда кто-то убил Франца, я пришел к Черновым.

Черя посмотрел на меня со злостью.

— Ты чего это? — спросил я.

— А вы все против меня, — сказал он в запальчивости.

— Откуда взял ты это?

— Вот так настроен! Беда, — сказала мама Чернова, маленькая, худенькая женщина. — Я ему внушаю: ты к людям с лаской иди, и они к тебе добрее станут. Собачку, конечно, тоже жалко, но чего уж теперь делать?

— А где отец? — спросил я.

— А вы отца не трогайте! — вскипел вдруг Черя. Отец вошел явно хмельной. Подошел ко мне пошатываясь.

— Здорово, здорово, — сказал. — Бедой запахло в нашем доме, вот что скажу тебе, учитель.

— Этого быть не может. Чернов махнул рукой:

— Все может быть. Жаль мальца. Погибнет ни за что. Все против него. И этот ваш жидок. Попомните мое слово! — вдруг вскипел отец Чернова. Встал и пошатываясь пошел к окну. — Попомните мое слово, тронете мальчишку, плохо всем станется!

— Откуда вы взяли, что все против него?

— Да бросьте. Не то говорите. Ну зачем не то говорить? — спросил меня в упор Чернов, и на меня пахнуло перегаром.

Мать между тем накрывала на стол.

— Садитесь. Грибочки. Семужка, Выпейте по рюмочке.

Отец разлил в три рюмки: мне, сыну и себе.

Я посмотрел на Черю. Он отодвинул рюмку.

— Пей! — сказал отец.

Я отодвинул и свою рюмку. Что-то на меня нашло.

— А чего вы, собственно говоря, кричите! — вдруг сказал я. — Я могу уйти!

Я уж было пожалел о своих словах, но Чернов мигом вдруг переменился, приказал жене убрать рюмки, потребовал чаю, мать забегала, и мне стало стыдно за свою вспышку. А он сидел поникший и уже совсем не злой.

— Говорят в народе: пришла беда — отворяй ворота. Мирное время, а я троих похоронил за год. Старики, как сговорились, в две недели померли. Сначала отец помер, а только отца похоронили, девять дней отметили, у меня билет уже в кармане был, — мать скончалась.

Тихая была все дни, а потом легла спать часа в три, а наутро не встала. Вот так. И только приехал сюда, пожил два месяца — опять телеграмма — брат помер. А тут еще на службе одни неприятности.

— А что на службе?

— Новую работу надо искать. Лагеря все свертывают. А куда мне идти, когда нету никакой профессии? В сторожа?

— Может, помочь? — спросил я.

— Мне уже не помочь. Конец! — Чернов потянулся к стакану. Налил. Выпил. — Сынку помогите, если сможете. Только и тут прокол будет.

Чернов плакал. И было неприятно, как он открыто это делает.

— У вашего сына блестящие способности. Надо ему взяться по-настоящему, иначе на второй год останется.

— Теперь уже на третий.

— Я вам обещаю, что Валерий непременно станет одним из лучших учеников. В этом я могу поклясться.

— Житья ему в школе не будет, — вытирая слезы, сказал Чернов.

— Директор хорошо относится к Валерию.

— Директора я знаю. И он меня лет двадцать знает. А вот учителя его ненавидят. Все, кроме этой Екатерины. А она хоть и говорит, что Валерка самородок, а все равно ему одни двойки ставит.

Мы прошли в комнату, где занимался Валерий.

На столе было несколько рисунков к декорациям, а на стене, рядом с суриковской репродукцией «Боярыни Морозовой», собственная картина Чернова: протопоп Аввакум с собаками.

Аввакум был просто красив. Он потрясал палкой, а стая собак извивалась вокруг него, не смея подступиться.

— Неужели сам придумал? — спросил я.

— Собак сам придумал, а Аввакума срисовал.

Он показал мне репродукцию: я не видел такой раньше. Прочел внизу: «Изображение Аввакума на иконе XVII века. Собрания Хлудова в Гос. Историческом музее». Удлиненная фигура протопопа с двумя поднятыми перстами на фоне, так мне показалось, не то стены каземата, не то ямы, в другой руке у протопопа рукопись — длинный свиток.

— А чего ты свиток сделал сине-фиолетовым? — спросил я.

— Так в яме же сидел. А бумага всегда покрывается от сырости синими и фиолетовыми пятнами, — ответил Черя.

— Собаки превосходно контрастируют с мудрым покоем протопопа. Поразительная точность рисунка.

— Да он без отрыва руки может вмиг любое животное изобразить. А ну, Валера, покажи! Я посмотрел на Черю. Он замялся.