И головку набок, вправо. И смех пошел от нее, не то чтобы сплюснутый, а совсем отжатый до предела, такими тоненькими листиками-ленточками закрутился, трубочками, точно из станочка вывертывался, не какое-нибудь протяжное «хи-хи», а совсем нескончаемая трель. И выкручивалась эта тонкая ласковость до тех пор, пока от нее патокой на запахло, растопленным медом не заоскомилось, свежим, вощинным, солнечным, собранным по капельке со всего белого света.
Я плавал в этой теплой растворенности: как падок же я до обласкивания, как забывчив и слеп!
И как сложна эта самая авторитарность под сурдинку, с интимными прожилками, приглушенными интонациями.
— Ну взгляните же, какими они милыми были в пятом классе. — Валерия Петровна протягиваем мне фотографию, всю головками усыпанную, — сорок штучек на маленьком листике вместилось… — А сорок восемь не хотите? Это сейчас под сорок, а раньше, года два назад, было и по пятьдесят шесть, зайдешь в класс, а они как птички на проводочках, а потом все скатываются стайкой, усаживаются на парточках. А вот альбомчик посмотрите: здесь и Репин, и Васнецов, и Суриков. А вот другой альбомчик: по местам боевой славы. Очень помогает в работе. Могу вам один подарить. А вот и чайничек вскипел. Хотите смородины тертой? Я, знаете, такая сластена. У меня дома, поверите, двадцать видов варенья, даже из кабачков…
— Из кабачков?
— Представьте себе, это такой деликатес! Витаминозно, вкусно и, знаете, абсолютно феноменально. Никто не может признать кабачки. И представьте, с семечками…
Многое готова мне вывернуть и вывалить Валерия Петровна, и не мне она угождает, а (я раньше и сообразить этого не мог) Новикову, от которого заданность была получена, этак невзначай брошена: «Привлечь», потому и кинулась Валерия Петровна в закрома своей щедрости, попроси я у нее в тот миг шубу, шубу богатую, может быть, пыжиковую, а может быть, еще какую, только шубу особенную, которую страшно по ночам носить, этакое целое состояние, наброшенное на обыкновенное человеческое тело, шубу, которая и снаружи холодом не берется, так вот, попроси я в тот миг эту шубу, этак запросто: «А нельзя ли в придачу к боевым местам еще и шубу, я ее быстро снесу, может быть к Тарабрину, на книжечки сменяю, а может быть, на красочки, цена которых, ежели пачками брать, бог весть какая», то она не задумываясь выскребла остатки своей щедрости и сказала бы: «О чем разговор? Шубу так шубу. Никому бы не отдала, а вам с радостью. Сделайте одолжение. Сейчас ребятишек упрошу, они вмиг вам снесут куда следует…»
Что касается последнего штришка, то тут у Валерии Петровны была, особенность: в ее душе бился мощный генератор, производивший неутоленность любовную. Ненасытность в закабалении чужих, даже пичужно-махоньких душ была столь велика и действенна, что в разные стороны шел от нее магнитнопритягательный свет: попал в этот свет — теряй свое «я», растворяйся немедленно в потоке и служи верой и правдой этой обильной женщине с головкой вправо. Ее нельзя было встретить одну ни дома, ни в школе, ни на улице. Рядом идущий нес сумки, портфель, свертки. «Ну, Коленька, — говорила она восьмикласснику с наметившимися черными усами. — Ну возьми же меня, Коленька, под руку, иначе я упаду… А ты Васенька, с другой стороны, вот так… Ну и мужчины нынче пошли».
Колобочком подкатывался Васенька, подбирался рукавичкой к шубному состоянию, алел лицом Васенька, оглядываясь по сторонам: не попасть бы на язык насмешнику приятелю, топал ножками до самого крыльца Валерии Петровны, переступал затем порог ее дома, раздевался и мялся в прихожей, а затем, обласканный теплотой учительницы (за головку и за плечи к груди прижатый — не увернуться от душистости второго завуча), садился и пил чай с кабачковым вареньем, и выбалтывал Васенька про все дела классные: и кто с кем дружится, и кто с кем переписывается, и кто о каком преподавателе чего думает, и какой преподаватель как высказывается про все.
Диву давались иной раз учителя осведомленности Валерии Петровны, когда она, «повернув в тихости головку набок, вдруг напоминала:
— А я-бы на вашем месте сделала бы другие ссылочки. Надо детям показывать буржуазную ограниченность и Пушкина, и Толстого, иначе мы до чего угодно можем докатиться. Это хорошо, что дети у вас любят Пушкина, но и критическое мышление надо развивать у школьников. Классовое мышление… Послушайте, о чем написал Вася Колесов в своем дневничке…
Я сижу у Валерии Петровны, и мне так хочется ее спросить, не знает ли она мою незнакомку, но я боюсь ей задавать вопросы, потому что она дергается как на сковородке, только дай ей уцепиться за что-нибудь, я совсем не исключаю и такой вариант: приходит Валерия в школу завтра — и к Новикову: «А вы знаете, чем больше всего интересуется Попов? Новой учительницей». Я, конечно, сразу же отвергаю самую возможность задать этот вопрос, да и что, собственно, может знать эта Валерия, нет, с ней лучше про хозяйственные, про совсем нейтральные дела разговоры вести, про отопление, скажем; про электрическую проводку, про двойные рамы, про дрова. Вот представится случай, непременно спрошу, не знает ли она чего-нибудь — про новую учительницу.
И такой случай представился.
Я сказал, этак нехотя, словно потягиваясь, что поработаю недельку-другую, а потом займусь наукой, буду потихоньку готовить реферат да кандидатские экзамены.
— О вас так хорошо отзывался Новиков. Говорят, у вас на прежнем месте конфликт из-за ваших опытов произошел.
— Не было конфликта, — отвечаю я. — Я и сейчас дружу с директором, с которым начинал работать. Чудесный человек.
— Вас послушать — все чудесные.
— Что ж, и Новиков прекрасный человек, — сказал я. Пусть передает завтра своему патрону, как думает о нем новый учитель. — С ним, пожалуй, я и поработал бы. Но, по всей вероятности, не все так просто в этой жизни…
Она насторожилась. А я вспомнил, это мне мама всегда говорила: как начинаю я врать да выгадывать, так непременно запутаюсь и всё дело испорчу. И тут я вдруг почувствовал, что запутываюсь, ибо насторожилась Валерия, и решил я в лоб сразу, будто наотмашь, да оно и совсем ладно получилось:
— Обманывает меня Новиков, подержит месяц-другой, а потом новую учительницу возьмет. Говорят, есть у него на примете одна…
— Вон вы о чем. Не бойтесь. Дохлый номер у этой учительницы. Теперь, даже если бы вы отказались у нас работать, это у вас не получилось бы. Новиков вас никому не отдаст.
— А как же та учительница?
— Я не знаю, б ком вы говорите. Если о Саватеевой, так эта старуха и литературы толком не знает. Не поставит ее Новиков на класс, в котором учится его сынуля…
— Да нет же, речь шла о совсем другой, молодой, знаете, в такой, розовой шали…
— Вы ее видели? У нас видели?
— Я ее видел, но, может быть, это и не она была. Валерия расхохоталась. И это как-то разрядило обстановку.
Пробило десять вечера. А я все еще сижу, за окном вьюга шумит, швыряет белые комья в окошко, в печке дрова потрескивают: хоть и паровое отопление у Валерии Петровны, а все равно еще одна грубка-голландка дом греет, и от этой грубки уюта прибавляется — открыта печная дверца и оттуда жар идет.
Валерия Петровна, я это кожей чую, не то чтобы ревнует меня к своему бывшему классу, а наслаждается скорее тем, что класс и впредь будет ее классом, потому что все дети — не только Васенька, но и Валерий Чернов, и Юля Шарова, и, главное, Света Шафранова — это ее дети, и их родители — это ей близкие люди, и о каждом она сыплет подробностями: какая семья у Оли и какая семья у Светы. Валерия Петровна говорит штампами, но мне все равно приятно как она говорит: «Характер цельный, решительный, натура любящая и искренняя» — это о Светочке. Рассказывая о юной Шафрановой, она то и дело на меня взглядом косит.
— Да-да, девочка удивительной чистоты, — подтверждаю я.
— Да откуда вам знать, миленький вы мой? — смеется Валерия Петровна. — Вы и представить себе не можете, на что способен этот маленький человечек. Услышали бы вы, какие она оценки дает учителям. Вот подождите, она и вас раскусит… По секрету вам скажу: вы оказались для нее загадкой. Ребята еще долго будут вас проверять, пока не поймут, кто вы.
