- Я буду с вами честен, - сказал я. - Я готов помогать следствию. Но у меня есть… просьба…

-  Я вас слушаю.

- За мной много чего тянется… Но все, что было до того утра, я делал с ведома полиции и СБУ. Люди в органах, с которыми я работал, могут все подтвердить.

-  Вы можете назвать имена, дать контакты?

- Конечно. Позвоните им. Они все расскажут.

- Я обязательно позвоню. Это и есть ваша просьба?

- Не совсем. Главное, я хочу, чтобы эта информация, о моем сотрудничестве с полицией и СБУ, не просочилась сюда. Понимаете, если те, с кем я сижу в одной камере, узнают, последствия для меня могут быть самыми скверными.

- Разумеется. Все только между нами. Да и как они могут узнать? Эта информация есть у меня. Я передам ее вашему адвокату. О ней узнает судья и обвинитель. Всё. У ваших сокамерников к ней доступа не будет.

- Послушайте! Люди, которых взяли в депо, профсоюзники, с которыми я работал, - не знаю, где они сейчас, но знаю что их, как и меня, тоже держат в СИЗО. Они скорей всего догадываются, кто сливал информацию, и могут рассказать зекам, блатным, и через тех — информация попадет сюда.

- Да, я понимаю. Но мне кажется — вы преувеличиваете. Вариант такого развития событий возможен, но думаю, вашим коллегам сейчас не до этого. И не факт, что они обязательно обвинят вас!  Но я попробую узнать, где они. Забастовка в депо — дело резонансное. Я узнаю, кто ведет это дело и фигурирует ли там ваша фамилия. Так или иначе, у вас скоро суд. Куда вас потом отправят, никто не знает. Вот вам блокнот, напишете имена и контакты.

  Следователь молод и, судя по всему, добросовестен. Тарелкообразный абажур настольной лампы струит свет на бумаги, документы, протоколы, которые он изучает, делая пометки и щурясь сквозь линзы старомодных очков. Малохольный,  затраханный ментовской бюрократией. Но может быть — дело в здоровье? Язва? Гепатит? Раковая опухоль? Цвет лица у него такой же, как у тех, кого он отправляет зябнуть на шконках. Мешки под глазами. Сизый, обработанный дешевым бритвенным станком подбородок. Кургузый пиджак с обтершимися пуговицами.

Помню, когда мне было девять лет, мы с одноклассником возвращались с тренировки и зашли в «Детский мир» возле метро Дарница.

Мы часто бывали здесь. Выжидали момент и быстро запихивали под одежду то, что удавалось стащить с прилавка. Чаще всего — комиксы или аудио-кассету. До игровых картриджей было не дотянуться — они стояли на вертикальной раскладке за спиной продавца.

Мы раздаривали трофеи друзьям и одноклассникам. Наше воровство было вызвано скорее чувством азарта, адреналинового куража, нежели корыстью. С каждым разом мы становились все смелей, все неосмотрительней.

Подходя к выходу, я ослабил руку и кассета с записью современных рок-хитов выскользнула из-под куртки и с неприятным треском шлепнулась на пол. Одноклассник — он шел впереди — выбежал из магазина, а я остановился как вкопанный. Возле кассы стоял лысый охранник с поросячьим лицом. Он покачал головой и поманил меня. Я мог удрать — дверь была совсем рядом! - но я, уж не знаю почему, повиновался. Охранник положил руку мне на плечо, а сзади, отрезая путь к отступлению, выросла продавщица, дебелая девка с вторым подбородком и шапкой курчавых каштановых волос. Подперев кулаками бока, она всем своим видом показывала, что если я только дернусь  — разорвет меня на части.

Меня отвели в подсобку. Обыскали. Нашли журнал комиксов, заткнутый за пояс. К охраннику и продавщице присоединилась директор магазина, женщина лет пятидесяти, медлительная, с незлобивым лицом.

Я подвергся допросу, упрекам и обвинениям. Особенно свирепствовала продавщица: таким, как я место в колонии, меня нужно бить, чем чаще, тем лучше, из таких вот и вырастают потом моральные уроды и уголовники! Огорошенный ее гневной тирадой, я недоумевал — за что эта женщина так ненавидит меня? Кража кассеты и комиксов была воспринята ею так, словно я забрался в ее личные вещи!

Меня отвезли в милицию.

Следователь был молод, имел болезненный вид и постоянно отвлекался на телефонный разговор с девушкой, которую звали, как сейчас помню, Инной. Он молчал в трубку, оправдывался и играл желваками. Раздавались короткие гудки. Следователь отшвыривал трубку на зеленый телефон с колесиком. Рассеянно задавал мне какие-то вопросы, записывал, потом — снова вертел колесико, оправдывался, юлил, слышал упреки и короткие гудки на том конце провода и снова хлопал трубкой о телефон.

Мать приехала в отделение вместе с подругой, тетей Светой. Беседуя со следователем она держалась стойко и только изредка обжигала меня каким-то новым, тревожно-сокрушенным взглядом.

Когда мы ехали домой в переполненном трамвае, она молчала и была очень бледной.

Дома у нее случилась истерика.

            * * * * *

Я сходил в магазин, купил коньяку и сигарет.

Мы пили сутки.

Было утро.

Я долго слонялся между прилавками. Кассирша сказала, что еще рано, они не отпускают спиртное. Я сунул ей двадцатку и она смилостивилась. Тучная, в синем фартуке. Думаю, я ей понравился. Я нравлюсь таким женщинам — кассиршам, продавщицам, парикмахершам, официанткам.

В голову лезли похмельные мысли. Я не спал двое суток. Я расклеивался, корчился, страдал. Слышали выражение: распад личности? Вот. Это про меня. Отлично подходит!

Уверен, когда вернусь, увижу его в той же позе - в кресле, с бокалом коньку и сигаретой в интеллигентских пальцах.

Я вернулся.

         Он сидел в кресле и пил коньяк.

Звучал джаз. Опять — джаз. Бесконечный, навязчивый джаз. Как можно это слушать? Не за что зацепиться! Сплошное ускользание!

Я подумал: вот он — убийца. Вот он! Чистенький, опрятненький, ухоженнинький, сибаритствующий, с бокалом коньяку!

         Это он ее убил!

Я вышел из комнаты, отлил, пошел в кухню, выдвинул ящик стола. Взял молоток. Он лежал вместе с мотком проволоки, изолентой, плоскогубцами, отверткой и жестяной банкой с гвоздями. Какое-то время стоял так, сжимая древко молотка и глядя в окно.

Блики солнечных лучей в стеклах дома напротив. Брюхастый мужичок в белой майке курит, упершись локтями в балконный бордюр. Рыжая дамочка убирается, елозит шваброй, переставляет  ведро и картонные коробки.

Я вернулся в комнату.

Стал над ним.

За эти несколько мгновений я вспомнил все, все что он говорил в течении суток, со вчерашнего утра, когда мы откупорили первую бутылку. Несколько мгновений. Но я вспомнил все,  абсолютно все, - и он, думаю, увидел это в моих глазах, и не кричал, и почти не сопротивлялся. Только выставил ладонь. Слабо, несмело выставил.

Я занес над ним молоток.

Нино называла их «братьями». Ее земляки. Жестковолосые, крикливые, источающие неопрятную силу и грубую энергию. Братья, говорила она, они мне как братья.

Они приносили спортивные сумки, набитые одеждой, шелковым бельем, косметикой, деликатесами, фруктами, импортным алкоголем.

Подполковник выходил из комнаты только чтобы поздороваться, пожать широкие, надушенные одеколоном ладони, взглянуть в насмешливо-резкие глаза, - он, офицер, мужчина, который не мог себе позволить не то что дорогие шмотки, - не мог сводить свою женщину в приличное кафе! Он жил от зарплаты до зарплаты, от пайка до пайка, и если перепадала лишняя банка тушенки с армейского склада это уже было поводом для радости.

Они мотались в Турцию и Польшу. Торговали на рынках. Знали местных бандитов и, конечно, сами были не прочь заняться криминалом. Многие из них прошли войну в Карабахе. Наемники, понюхавшие пороху и убивавшие людей, - как мог он, офицер ни разу не воевавшей армии, относиться к ним?

Я ударил его. Стакан покатился по ковру. Он попытался что-то сказать. Я увидел проломленный череп и кровь, что собиралась в очажке треснутой кости. Я вспомнил Лейлу. Вспомнил ее разбитую голову. Ударил еще несколько раз. Он скатился с кресла и уткнулся головой в пол.