Мент, объяснял я потом Пал Степанычу, вбежал во двор сразу после меня. Представляю, как он оглядывался, прикидывал: скорей всего правонарушитель в одном из подъездов, думал он, в одном из пяти подъездов одной из четырех пятиэтажек. Есть ли смысл искать? Заглядывать в каждую дверь, обшаривать каждый подъезд? Ведь правонарушитель, думал мент, из местных, знает каждый угол и либо спрятался у знакомых, либо залег в подвале или на чердаке. Стоит ли тратить на это время? Нет, очевидно подумал мент, поправляя автомат и пятясь со двора, в этом нет никакого смысла.

Я стоял возле двери, приложив указательный палец к губам и слегка наклонив голову: не хлопнет ли парадная дверь, не зашуршат ли шаги по ступеням? Тишина. Я смотрел на дверь, а Пал Степаныч — на меня, ожидая, когда я наконец смогу ему все объяснить.

- Кофе?

- Да.

- С коньяком?

Я кивнул.

- Проходи в комнату.

Он заварил кофе и поставил на журнальный столик две чашечки в белых блюдцах. Достал из бара бутылку коньяку. Отвинтил крышечку и плеснул, вначале мне, потом себе, в кофе. Вытащил квадратный конверт из отсека с пластинками, встряхнул, извлек черный диск, поставил на колесо проигрывателя и внимательно, словно калибруя прицел, опустил иглу на край вертящегося винила.

Я отхлебнул из чашечки.

- Мы здорово вляпались, Пал Степаныч.

- Менты накрыли?

- Да.

- В депо?

- Угу.

- Что собираешься теперь делать?

- Без понятия, - сказал я.

Пал Степаныч подлил коньяку, вначале себе, потом мне.

- Рассказывай.

Что я мог ему рассказать? Что был дураком, когда не слушал его? Что все случилось так, как он предсказывал?

Слабые не знают благодарности, однажды сказал он. Запомни: слабые не знают благодарности!

Как-то я рассказал ему о пареньке, работавшем кондуктором в Святошинском депо. У паренька была вторая группа инвалидности, он почти не видел и все время поворачивал голову, пытаясь словить собеседника непослушным зрением. Зрачки дрожали, а руки, тонкие и робкие, делали много ненужных движений, и мы не могли понять, как его вообще взяли на работу, но оказалось, есть закон, позволяющий заниматься определенными видами деятельности, в том числе работой кондуктором, людям с подобными отклонениями. Он пришел в офис профсоюза и рассказал, как его выживают из депо, лепят выговоры, придираются на ровном месте. Он в отчаянии. Если его выгонят, куда он пойдет? Пенсия по инвалидности мизерная и попробуй на нее прожить! Мы явились в «Киевпастранс», пошумели, пригрозили пикетом, оглаской в СМИ и судом, и паренька оставили на рабочем месте. Когда нам понадобились люди на акцию возле министерства не то науки, не то образования, мы позвонили ему. Он ответил: да,  постарается, - но так и не появился. Когда мы позвонили еще раз, чтобы пригласить на пикет у городской прокуратуры, он не взял трубку. Он игнорировал сообщения в фейсбуке. Не отвечал на смски. Мы не жалели, что помогли ему, - мы взялись бы за дело даже зная, что не получим и крохи признательности, ведь это, в конце концов, было нашей работой, -  но осадок, неприятный такой, с тухлецой осадок все-таки остался.

Помогая слабым, сказал тогда Пал Степаныч, ты тратишь время впустую. Слабые не знают благодарности, ведь благодарность — дело чести, а их честь либо забыта, либо растоптана, либо ее и не было у них никогда.

Но ведь были и другие, возражал я, были и другие!

Александра, жена лесника Миши. Она приходила на все наши акции!

Они жили в полуразвалившемся деревянном доме на окраине, в лесополосе. Миша выпивал, не являлся вовремя на работу, допускал какие-то оплошности, был непрофессионален. Выговоры так и сыпались на него. Он был мягким, неконфликтным и непробивным, и дом, двух дочерей дошкольного возраста и семейный быт тащила на своих плечах Александра. У нее не было стабильной работы, но она постоянно что-то штопала, кроила, подшивала, вязала. Дела шли плохо. Александра подумывала забрать девочек и подать на развод.

Их дом был с прогнившим полом, отклеенными обоями, сизыми плевками плесени на стенах, с забитыми ветошью окнами, нестабильным электричеством и перебоями с водой, - но это все-равно лучше, говорила Александра, чем возвращаться в деревню к матери, где живет брат с семьей и где уж точно — ни работы, ни перспектив.

Начальство «Киевзеленбуда» дало им неделю на выселение, предложило написать заявление «по собственному желанию», - начальство, дескать, идет Мише на встречу, а если он заартачится,  уволят «по статье», и тогда ему с его послужным списком не светит работа не только в столице, но и в самом захудалом лесничестве.

Мы согласились помочь, и когда сказали, что сделаем это бесплатно, Александра уточнила, правильно ли она поняла, и когда мы подтвердили, что не берем денег, и единственное, что нужно, это чтобы Миша вступил в профсоюз, долго благодарила нас и даже заплакала.

А потом - потасовка в «Киевзелебуде», куда мы пришли вместе с Толиком. Мы поднялись на второй этаж и вломились в кабинет директора, пухлого, моложавого, холеного, в дорогом костюме. По-началу директор пытался держать марку, вызвав, впрочем, начальника охраны, скуластого татарчонка с сердитыми глазками, - но по мере натиска стал сдавать, проседать в кресле. Эстафету перехватил татарчонок. В отличие от начальника, этот закипал адреналином и злостью. Конфликт будоражил его.

Сперва мы показали удостоверения и процитировали статьи закона. Члена профсоюза незаконно выселяют из коммунального жилья, выдавливают с работы, у него жена и двое детей, идти им некуда. Замечания? Выговоры? Опоздания и прогулы? Это, знаете, с каждым может случиться, - но это не повод, чтобы выбрасывать людей на улицу! Мы не уйдем, нет, даже не просите, можете вызывать полицию. Мы здесь на законном основании, и если дело не решится в пользу лесника, - устроим пикет под зданием вашей конторы, позовем журналистов, пойдем к мэру, обратимся в суд. Мы этого так не оставим!

Начальник охраны схватил мобильный Толика и швырнул в открытое окно. Перескочил через стол и повис на мне. Я оттолкнул его. Он отлетел к столу и снова пошел на меня. Директор попятился к выходу, но Толик заблокировал дверь ножкой стула. В кабинет ломились два охранника и визжащий женский персонал, трое или четверо дамочек из бухгалтерии. Толик преградил дорогу директору, я же боролся с татарчонком. Мы наградили друг друга парочкой ссадин, он порвал мне рубашку, а я разорвал цепочку у него на шее. Охранники выбили дверь. Она болталась на нижней петле, напоминая парус, сорванный океанской бурей. Нас вытолкнули в коридор. Женщины визжали и царапались. По лестнице поднимались менты. Они велели всем успокоиться. Мы с Толиком сели в кресла у стены. Директор куда-то пропал. Под конец драки он совсем скис, и весь изначальный апломб, надменность, делись куда-то, открыв обыкновенного тюфяка, рохлю, у которого кроме кожаного кресла и надушенного парфумами костюма, ничего  — ни от начальника, ни от лидера, ни от мужчины. Другое дело — татарчонок. Этот так и искрил яростью и ходил кругами, зыркая на нас, напрягая желваки, бросая задиристые речевки, - пока мы, под присмотром полицейских, писали объяснительные.

Лесника с семьей все-таки выселили. Им удалось найти временное жилье — комнату в общежитии, пока Миша подыщет другую работу. Мы составили письмо в мэрию и запланировали бессрочный пикет возле городской администрации. Александра горячо благодарила нас. Она приходила на все наши акции, иногда вместе с мужем, но он, как правило, оставался дома с детьми. Она готова была выполнить любое поручение — держать транспарант, размахивать флагом, установить палатку, раздавать листовки, - и когда мы благодарили ее — отмахивалась: это меньшее, что она может сделать!

Раньше, когда я приходил к Пал Степанычу, мы говорили о политике и революции. А еще — о профсоюзе. А еще — о Лейле.

Пал Палыч вспоминал 1988-й год, когда встретил их, свою будущую жену Нино и Лейлу, трехлетнюю куколку, черноволосую, испуганную и молчаливую.