Он служил в Киевском гарнизоне; они — недавно приехали в Киев. Их дом в Спитаке был разрушен землетрясением. Мужа Нино так и не нашли под завалами. Потеряв все, они были вынуждены переехать в другую точку огромной страны. Малышка Лейла смотрела на Пал Степаныча, - вначале друга матери, потом мужа - своими большими черными глазками, и ни улыбки, ни слова он не мог добиться от нее.
Они поселились в офицерском общежитии. Нино устроилась продавщицей в гастрономе. Лейлу отдали в садик. Через пару лет Пал Степаныча повысили в звании и дали квартиру, которую он ждал пятнадцать лет, - в Киеве, на Ленинградской площади.
Нино стала работать в коммунальной службе. Пал Степаныч, будучи военным и разъезжая по всей стране, часто спутывался с другими женщинами. Не выдержав постоянных измен, Нино ушла от него. Купила - на накопленные деньги и благодаря армянской диаспоре - домик в селе под Киевом. Стала выращивать и продавать цветы, приезжая в город на выходные.
Лейла жила с матерью. В семнадцать вышла замуж и перебралась в Киев. В девятнадцать родила сына, в двадцать три развелась. Она снимала комнату на Куреневке, работая то менеджером по рекламе, то секретаршей, то диспетчером в службе такси. В отличие от матери, она поддерживала связь с Пал Степанычем и часто проведывала его. Она нас и познакомила.
Я вспоминаю, как Лейла вела себя с ним. С одной стороны — предельное уважение и благодарность за то, что вырастил и был ей вместо отца; с другой — какая-то отстраненность. Хмурость что-ли. Она редко улыбалась и никогда, при встрече или расставании, не обнимала и не целовала Пал Степаныча, как это принято между близкими людьми. Объятия, впрочем, еще допускались — формальные, сдержанные, - но о поцелуе, даже самом невинном чмоканье в щеку, и речи быть не могло.
Я познакомился с Лейлой в ночном клубе «Радиохолл». Угостил текилой. Мы поехали ко мне в съемную квартиру на Куреневке. Оказалось, она живет в том же районе. Совпадение, но — удивительно! - по мере того, как мы сближались, обнаруживалось все больше и больше таких вот случайных, вроде бы ничего не значащих совпадений. Мы оба когда-то работали в рекламе, любили черный цвет, смотрели одни и те же фильмы, слушали рок-музыку, редко посещали ночные клубы и тогда, в ночь знакомства, выбрались в «Радиохолл» исключительно за компанию, она — с подругой Варей, я — с приятелями, Витей и Костей. Мы больше любили кошек, чем собак, не были в восторге от морских курортов, избегали шумных компаний и скопления людей, центру города предпочитая уютные заведения и тихие парки. Обычные, в общем совпадения, но мне — и ей, думаю, тоже, - казалось, этого достаточно, чтобы признать — наша встреча случилась не просто так, наша увлеченность друг другом — не просто увлеченность, но что-то большее. Иллюзии, конечно, и заблуждения. Их питаешь, если счастлив с человеком. Такие же иллюзии, как и то, что этот человек обязательно должен испытывать к тебе те же чувств. Да, заблуждения, иллюзии… Но ведь может и нет? Может наша связь и не была ошибкой? Может ошибкой было то, что произошло потом? Черт, а ведь я становлюсь сентиментальным… Размякаю и превращаюсь в слизняка. Будь она жива, часть вины можно было бы разделить с нею. Но ее — нет. Нет моей Лейлы. И всю эту боль, эту агонию приходится перемалывать в одиночку.
Мы любили сидеть в ресторанчике «Купол» возле Куреневского рынка. Там была небольшая сцена с синтезатором и микрофонной стойкой, где по выходным выступали музыканты — вокалистка в искристом платье и клавишник, лысоватый нацмен с лицом шарпея.
На выходных Лейла оставалась у меня, а по воскресеньям мы гуляли втроем — я, она и ее сын. Он только пошел в школу и учился так себе. Лейла переживала, что сын растет без отца и некому взяться за его воспитание. Я говорил, что это нормально, если мальчик не слишком старателен, - все мальчишки такие, и главное, говорил я, воспитать характер, а все необходимые знания он сможет получить, когда вырастет и выберет дело по-душе. Его нужно отдать в спортивную секцию, лучше всего — бокс или борьба, там он окрепнет морально и физически. Лейла согласилась, и записала сына в секцию тхэквондо на «Почтовой площади». Когда она задерживалась на работе, я забирал мальчика из школы и отвозил в спортивный комплекс. Иногда — дожидался конца тренировки и мы ехали домой вдвоем, а иногда — приезжала Лейла и мы ехали домой вместе, я провожал их, а потом шел к себе по поздневечернему району.
Мы ходили в кино, на какие-то американские комедии и мультики, и в зоопарк. Ее сын начал доверять мне, и если вначале был замкнут и неразговорчив, со временем раскрепостился и даже искал у меня защиты, когда Лейла — она была требовательной матерью — ругала его за очередную двойку или плохое поведение в школе, где он опять подрался или нагрубил учительнице или дернул какую-то девочку за косичку.
В зоопарке мальчику больше всего нравился террариум - огромные стеклянные коробки с змеями. Он застывал перед ними, впиваясь глазами в неподвижные желто-черные кольца питона или кобру, которую, отодвинув крышку аквариума и просунув бамбуковую палочку, тормошил служитель зоопарка, заставляя змею шипеть и раздувать капюшон, на потеху сгрудившейся детворе. Было интересно смотреть на чешуйчатого варана с выплескивающемся из пасти раздвоенным языком и удава, которого кормили белыми мышами. Служитель зоопарка — мы видели только его руку — держал в щепотке мышиный хвостик, помахивая грызуном над лежащей в тугих кольцах сплюснутой головой. Затем отпускал мышь и та шлепалась в опилки и жалась к стеклу, вздернув мордочку и принюхиваясь. У нее были красноватые глазки. Удав следил за ней. Как только мышь осваивалась и отходила от стекла, он хватал ее, душил и медленно заглатывал. На длинной шее образовывался комок. Добыча рассасывалась в желудке удава.
Лейла познакомила меня с Пал Степанычем раньше, чем с матерью, которая жила за городом и приезжала в Киев не часто, на рынок или если заболевал ребенок и Лейла не могла взять больничный, ведь ее зарплата — диспетчер в службе такси - зависела от заказов.
Нино, по словам Лейлы, так и не смогла восстановиться после тех событий 88-го, когда на ее глазах рушились дома, уходя в землю, словно в воду, и оставляя после себя груды развалин и облака бетонной пыли, когда из-под завалов доставали раздавленные тела соседей, и те, кто выжил, поселились в палатках рядом с обломками своих жилищ. Нино ждала, когда из-под груды кирпича, цемента, мебели, сплющенных холодильников, газовых плит, телевизоров, радиоприемников, фрагментов сантехники, разбросанных книг и фотоальбомов, битой посуды и клочьев одежды, достанут тело ее мужа. Его так и не нашли. Нино не могла спать и сутками стояла возле руин, наблюдая за работой спасателей, немцев, французов, англичан, итальянцев, одетых в черные униформы, с собаками-поисковиками, к ошейникам которых были прикреплены сумки с водой и лекарствами на случай, если собака обнаружит выжившего там, куда не смогли добраться спасатели. Это ее надломило, говорила Лейла. Нино очень любила мужа, а за Пал Степаныча вышла, потому что не знала, как будет жить одна с ребенком, в чужом городе, среди чужих людей.
Мы приходили к Пал Степанычу с вином или чем-то покрепче. Лейла всегда держалось прохладно и хоть и рассказывала о своей привязанности к отставному подполковнику, мне почему-то казалось, что в ее к нему отношении было больше воспитанности и приличий, нежели искреннего чувства. Она никогда не брала к нему сына, и это тоже было странно, тем более, что Пал Степаныч настойчиво повторял: он на пенсии, и если пацана не с кем оставить, нужно забрать из школы или отвезти на тренировку, - всегда готов помочь. Но я помню, как резко она на него взглядывала, и он сразу замолкал, словно понимая, что сказал что-то глупое и невыполнимое. Если же я задавал какие-то вопросы, Лейла отвечала, что отношения с отчимом — это их личные дела. У нее нет темных секретов и потаенных мотивов, просто — есть причины, посвящать в которые она меня не то что не хочет, но просто не может, ведь это касается не столько ее, сколько ее близких.
