ЖЕНЕЧКА
Нашими друзьями были псы из подворотни. Мы сами были как псы. Когда сестру моего друга изнасиловали, каждый из нас поклялся: гнев и безжалостность - вот наш удел.
Бедняжка гуляла в парке. Двенадцатилетний ангел: румяные щечки, волосы цвета утренней зари, кожа, усыпанная веснушками, - она выгуливала свою собачонку. Собачонка натягивала поводок, бросаясь за голубями и заливаясь звонким лаем. Женечка бежала за ней, хохоча с тою невинностью и простотой, с какою смеются все дети. Никого не было в парке. Только клены, высокие и понурые, склонили над ней свои мохнатые шевелюры. Собачонка влекла Женечку в дебри. И, не замечая того, хрупкие ножки сами проложили себе путь в преисподнюю.
Двое бродяг, подняв облепленные коростой морды от скудных харчей, воззрились на ребенка. Не переставая чавкать и отрыгивать, бродяги смотрели на несчастную, и взгляды их приковывали, приколачивали ее к месту. Глаза их, напитанные бедами и озлоблением, обессилели девочку, вогнав в состояние забытья. Тогда-то и бросились они к ней, схватив вначале не успевшую ринуться прочь собачонку, а вслед за тем - и главную свою жертву.
Оттащив добычу в логово - припорошенную листьями, прорытую в земле пещеру, - пьяницы расправились сперва с собачонкой. Косточки ее и сухожилия хрустели в полусгнивших ртах, из которых капала горячая еще кровь. Язык одного из пьяниц заполз в черепную коробку, выбирая мозг; облупившиеся губы другого высасывали содержимое косточек. Потерявшая сознание Женечка не видела этого - и это единственное, что может порадовать нас в этой истории…
Не став приводить девочку в чувства, бродяги, один за другим, надругались над ней. Задирая юбку, срывая зубами трусики и маечку, шаря зловонными членами в девственном теле, - они хохотали как безумные и брызгали слюной. Они зажали рот Женечке, когда та пришла в себя, - но бедный ребенок и так не издал бы ни единого звука. В вытаращенных глазах не было слез. В них не было даже понимания происходящего. Только - страх, дикий страх и недоумение.
Две недели Женечка провела в логове. Она была связана. Ее кормили земляными червями и поджаренными на костре полевками. Она мочилась и гадила под себя, - в логове стоял удушливый дух, но бродяги, привыкшие к вони и хаосу, не обращали на это внимания. Они спали здесь же, на земле, - между ними, связанная пропитавшимися испражнениями тряпками, лежала Женечка. Каждый вечер - по очереди - они вcкарабкивались на нее, утоляя свои гнусные желания.
Глебу рассказали об этом псы. Была ночь. Мы пили вино на бульваре. Не убоявшись пьяных голосов и шума разбивающихся бутылок, стая приблизилась к нам. От нее отделился Вожак - черная дворняга с резко обрисовавшимися в лунном свете лопатками. Вскинув голову, пес протяжно взвыл, и Глеб, стряхнув с себя цепкие кольца хмеля, направился к нему. Сердце брата учуяло - не спроста, не спроста Вожак потревожил его в этот поздний час…
Мы бежали за Глебом едва поспевая.
У входа в парк Глеб опрокинул лавочку, на которой сидела, слившись в поцелуе, влюбленная пара. В припадке ярости он принялся бить ногами опешившего парня, который, ощупывая асфальт, искал слетевшие с лица очки. Его подруга - грудь ее была обнажена, пучеглазо выглядывая из-под расстегнутой блузы, - умоляла Глеба остановиться, но кто-то из нас схватил ее и отшвырнул прочь.
Погасив кипенье гнева, Глеб продолжил свой путь.
Прошел год.
Я держу Женечку, когда Глеб, расцепив зубы сестры, вливает в ее горло парную жижу - сухари, вымоченные в бульоне.
Я ослабляю объятия, и Женечка отпрядывает и забивается в угол. Лицом к стене. Сопит с обидой и потерянностью.
- Думает - зла ей хотим, - хмуро объясняет Глеб.
На ее глазах мы проучили бродяг. Одного - накормили битым стеклом. Со вторым - кряжистый бородач как раз совокуплялся с ребенком, когда мы, разметав картон и листья, прикрывающие лаз, проникли в логово, - Глеб поступил с большей щепетильностью: воткнул в анус обезвреженного тяжестью наших тел насильника длинную сучковатую ветвь; взвинтил ветвь и выдернул ее, обмотанную кровавыми кишками.
С тех пор прошел год. Женечка не сказала ни слова. Нам приходится силой кормить ее.
VII
СТАЧКА
Джаз, по словам Пал Степаныча, это больше чем музыка. Это философия. Это жизнь.
Он чрезвычайно бережно относится к пластинкам: смахивает пыль, ставит на колесо проигрывателя, опускает алмазную иглу, и тут, сквозь шипы и потрескивания - она. Музыка. Джаз. Сопение саксофона поверх фортепианной россыпи. Сухое перестукивание барабанных палочек.
Пал Степаныч наливает коньяк в чашечки с кофе, что на журнальном столике, между нами, сидящими в креслах, и закуривает, откинувшись на покорно скрипнувшую спинку. Тонкие, посеребренные сединой усики, перетекающие в бородку, и разделенные прямым пробором волосы, кисточками касающиеся ушей.
Он - отчим моей девушки, бывшей, сейчас-то она не со мной, сейчас она — там, наверху, на небе. Погибла три года назад. Выбросилась с шестого этажа, и когда я сбежал вниз и увидел ее, распластавшуюся, с неестественно вывернутыми конечностями, она еще дышала. Кровь капала из ноздрей. Челюсть сдвинулась набок. Черепная кость треснула. Я стал на колени. Я прикоснулся к ней. Но она - не видела меня, ее глаза затухали, жизнь покидала их, и тогда я… О да… Тогда я… Нет, не помню, не помню, что было дальше… Ее мать, вся в черном, на краю ямы, и он, Пал Степаныч, в темных очках, заслонивших всякий намек на взгляд, с платком в корчащихся пальцах.
Там было дерево, тополь или ольха. Я, признаться, совсем не помню, что за дерево, это после, за поминальным столом, кто-то обронил: могила, мол, под молодым тополем или ольхой, и это хорошо, это знак, что душа ее, моей Лейлы, будет почивать с миром. Душа… Впрочем, она не верила ни в какую душу, не верила в загробный мир, ненавидела попов и религию, и если разговор заходил об этом, могла так взглянуть, так ошпарить угольно-черным взглядом, что становилось не по себе. Да. Она ненавидела и презирала все, что связано с попами и церковью, с болтовней о душе, загробном мире, грехе, возмездии и воздаянии. Ее взгляд был черен, как кляксы смолы на асфальте, и такая же чернота, такая же непроглядность царила в ее душе. Ах, черт… Знаю, нельзя так… Может — это обида говорит во мне? Но на кого? Ведь она не причинила мне зла, - разве что ушла так невыносимо, так предательски жестоко. Так бесчеловечно, так зло… Но ведь была еще и ложь! То, о чем она так и не сказала, и что я узнал здесь, в двухкомнатной хрущевке за Ленинградской площадью, в сигаретном дыму и джазовых импровизациях, необратимо льющихся из обглоданного алмазной иглой винила, в комнате с журнальным столиком и двумя креслами, винтажными часами с маятником и парочкой невзрачных пейзажиков на стенах, - в квартире Пал Степаныча, ее отчима, отставного подполковника зенитно-ракетных войск, интеллектуала, меломана и блядуна, у которого что ни день — новая пассия: торговка с рынка, бухгалтерша из собеза, повариха ресторана быстрого питания, продавщица табачной лавки. Вижу их у него, как ни приду. Странно, что сегодня ни одной. Раннее утро, - он скорей всего, отправил женщину домой ночью. Спать, именно — спать, говорил Пал Степаныч, я люблю один.
Как я оказался здесь?
Я бежал, когда увидел ментов возле депо. Толик с Яриком лежали на асфальте, руки за головами, и те, четверо, с автоматами-обрубками, расхаживали вокруг, зная, что должен быть еще и третий. Они увидели меня на другой стороне перекрестка, за припаркованными легковушками. Один кинулся через дорогу, придерживая автомат. Я забежал во двор. Четыре хрущевки по периметру. Заскакиваю в знакомый подъезд, дверь открыта, кодовый замок сломан. Взбегаю на третий этаж, жму кнопку звонка, и Пал Степаныч, заспанный и взъерошенный, открывает дверь.
