А че там за история все-таки, спросил Ярик.

Короче, какие-то уроды издевались над ней… Били…  Держали в каком-то подвале... Им с матерью пришлось даже квартиру продать и переехать в другой район. К нам. На Соломенку.

А где она до этого жила, спросил Ярик кашлянув.

На Троещине.

Она всегда помнила себя такой. И когда они жили с матерью в небольшом городке в тридцати километрах от Киева, где она родилась и где жил отец, - там было все то же. Она всегда была неловкой и не могла запомнить, о чем говорят на уроках, и потом, когда учительница вызывала ее к доске, молчала, смотрела под ноги, поджимала губы, и одноклассники смеялись над ней, но в общем это еще можно было терпеть. А потом они переехали в Киев. Мать устроилась на работу дворником и им выделили однокомнатную квартиру на первом этаже девятиэтажного дома. Отца она и раньше не часто видела, а теперь так и совсем. Мать не общалась с ним, но он изредка звонил, поздравлял с праздниками и днем рождения. Им неплохо жилось и без отца. Мать научила ее готовить, шить, поддерживать порядок и чистоту в квартире, и в этом она действительно кое-что понимала, - в этом, но не в тех заданиях, которые давались в школе. Одноклассники — здесь, как и дома, подшучивали над ней, вначале — осторожно и беззлобно, проверяя, какая будет реакция, а потом, убедившись, что кроме молчания и виноватой улыбки от нее ничего не добьешься, стали наращивать градус насмешек. Ее появление у доски вызывало смех и колкости, переходящие в оскорбления, и в этом участвовали все, не только разбитные пацаны, но и девочки, даже те, которые вначале пытались с ней подружиться.

Кто-то запустил в нее влажным бумажным шариком из приставленн ой ко рту ручки, кто-то нарисовал карикатуру в школьной «анкете», кто-то изобрел очередную остроту касательно ее фигуры, выражения лица, потупленного взгляда, кто-то просто смеялся, подхваченный всеобщим весельем, и этот смех, такой откровенный, такой безжалостный, полосовал ее словно отточенное лезвие.

Учительница осаживала хамов, но в конце концов — опускала руки , не в силах противостоять полчищу глумящихся подростков. Нахмурившись, отправляла Любу обратно за парту, торопливым росчерком отмечая в журнале «слабенькую», как она говорила с явной жалостью к этой нескладной девочке, тройку.

Кто-то мог толкнуть ее на перемене, кто-то — избавляясь от испорченного настроения — бросал что-то горько-обидное, даже толком к ней не обратившись, словно она была грязной тряпкой, о которую можно вытирать ноги, воронкой, в которую можно безнаказанно сплевывать желчь.

Она часто плакала, но никогда не делала это при матери. Она жалела мать и видела, как тяжело той приходится работать. Она не хотела идти в школу, потому что школа для нее была настоящим испытанием, мукой, которую ей приходилось преодолевать изо дня в день. Она думала о своей нескладности, о своем робком и безответном характере, и не понимала, за что ей это — эта слабость, бессилие, сковывающее по рукам и ногам, эта неповоротливость, неумение быть одной из них, быть с ними, в компании, а не вне ее.  Дело не в том, что она глупая и с трудом усваивает уроки. Она знала девочек, которые хватали одни двойки и при этом не были объектами издевательств, умели себя держать и нравились парням. Она просто не умела ответить, вот и все. Она пыталась смягчить их колкости добродушием и улыбкой, она и сама была готова посмеяться над собой - только бы по-хорошему, без яда, без грубостей, - но они были другими, безжалостными, не теми, кого она надеялась в них увидеть, и поступали так, как им вздумается. Они выталкивали жизнь у нее из-под ног. Они внушали ей презрение к самой себе. И ей в конце концов стало казаться, что ничего другого она и не заслуживает.

Они подошли к ней, Сява и Тоха, одноклассники, когда она сидела возле парадного и ждала мать, которая должна была вернуться из магазина. У них с матерью один ключ на двоих. Они собирались сделать дубликат, но как-то руки не доходили. Ключ был у матери.

- Как дела, Люба? - спросил Сява.

Она заметила рюкзак за плечом Тохи.

- Привет. Нормально.

Тоха стоял позади Сявы. Он достал сигарету из мятой пачки «Бонд», закурил и отправил пачку в нагрудный карман тенниски.

Лица румяные от жары. Пятна пота подмышками.

        - Чего тут сидишь? - спросил Сява.

- Она живет здесь, - сказал Тоха, - Да, Люба?

- Да, - тихо сказала она.

Сява слегка улыбался и трудно было понять, что значила это улыбка. Школьный хулиган, двоечник, забияка и мечта всех девчонок в классе. Тоха его лучший друг, смурной и не такой симпатичный, и нет в нем этой нагловатости, раскрепощенности, озорства, - и девочки его побаиваются, обходят стороной, уж очень он мрачный, не то что Сява.

- Ты в этом доме живешь? – удивился Сява.

- Ну да.

- У нее мать тут работает дворником, - сказал Тоха.

Люба покраснела и, почувствовав это, опустила голову.

- Ясно, - сказал Сява.

Он сел на скамейку рядом с Любой, и его лицо — вот, совсем рядом.

В школе он даже не смотрел на нее, иногда подтрунивал, но сейчас - что-то другое было в нем. И она подумала — не поменялось ли его отношение к ней?

- Слушай, Люба, - сказал Сява доверительно, - у Тохи в рюкзаке бутылка вина. Красное, хорошее вино. Тут на девятом чердак есть, мы там зависнуть хотим. Ты, если что, матери не скажешь?

- Нет. Не скажу. Зачем мне?

- Ну, мало ли… Ты нас тут встретила…

- Ничего не скажу, - сказала Люба уверенно.

- Точно?

Она кивнула.

- Идем уже, шевели копытами, - мрачно сказал Тоха.

- Да подожди ты!

Сява помолчал. Потом обратился к Любе: 

- Слушай, пошли с нами!

Она удивлено посмотрела на него:

- Чего это? С какой стати?

- Да идем!

- Э, Сява, стопэ! - сказал Тоха. Он явно не хотел делиться ни с кем вином, тем более с Любой.

- Да погоди, Тоха! Идем, Люба. Посидим, выпьем. Ты у нас с сентября в классе, а мы так толком и не поговорили. Все будет красиво и культурно. Обещаю. Вино — что надо!

- Я не пью вина.

- Ну так просто посидишь! С одноклассниками ё-мое! Че ты ломаешься в натуре? Тем более, это твой дом, чего стрематься? Посидим малеха и пойдешь домой. Да не бойся ты! Мы не кусаемся!

Он говорил уверенно и заинтересованно, без агрессии. Никто и никогда с ней так не говорил. Тем более парень. Тем более мечта всех девчонок в классе. Что будет, если она скажет нет? Ее посчитают занудой, трусихой, забитой и не компанейской, и будут презирать еще больше. Сява разозлится и его дружеский тон сменится гневом, - ведь она знает, каким он может быть, если ему что-то не нравится.

- Ладно. Идем. Только я ненадолго.

- Вот так бы сразу!

Они поднялись на чердак.

Самодельный стол и две скамьи — доски, прибитые гвоздями к пустым банкам из-под краски. Низкий потолок и круглые вентиляционные отверстия вдоль стен.

Тоха достал из рюкзака бутылку портвейна «Массандра» и два одноразовых стаканчика. Выкрутив пластиковую пробку, наполнил стаканчики рубиновой жидкостью и сказал, что Люба может взять один стаканчик, второй — Сяве, а он, Тоха, будет пить из горлышка.

Сява сел на одну из лавочек и предложил Любе сесть напротив. Она сказала, что пить не будет и что ей скоро надо идти. Сява скривился, как будто что-то горькое попало ему в рот, а Тоха, держа в левой руке бутылку с портвейном, а правой чиркая непослушной зажигалкой у кончика сигареты, сказал: