Но это было не сразу.
Их первая ночь — и для нее и для него — стала ночью мучительных испытаний. Оксана насочиняла кучу всего: в школе, дескать, был выпускной и она напилась и вышла из ресторана в половине второго ночи и тут-то он этот мужик которому лет сорок давайте девушка я вас домой подвезу а она-то пьяная и ничего не соображает и одноклассники как назло все внутри не надо меня никуда везти да нет вы не переживайте я вижу что вам не очень идемте и взял за руку машина за углом какой-то джип дорогой мотор захрипел в окне ночные улицы усеянные мутно-влажными капельками фонарей и всё в этом свете в этих блестках огни плывут и сливаются и то тускнеют то вспыхивают то тускнеют то вспыхивают и нехорошо вертолеты голова шумит и он остановился во дворе за жеком там пустырь темно она ничего не могла поделать залез на нее задрал юбку разорвал колготки трусики и там прямо она поддалась не сопротивлялась потом высадил из машины и больше она его не видела вот так вот такая история говорю как есть ты должен знать.
Те два месяца, пока она говорила нет, он не находил себе места и все думал, думал об этой мрази, об этом выродке, который так обошелся с ней, такой чистой и беззащитной, так робко целующейся и настойчиво убирающей его руку с груди. Как бы он хотел встретиться с ним! Уж тогда он бы дал волю своему гневу! Но она… Как она могла? Они вместе два месяца, и он так и не овладел ею, - а тот, взрослый, нахрапистый, получил все и сразу!
Конечно, он тоже врал. Он тоже — для нее — был недевственником. И вот, в их первую ночь, обоюдное вранье открылось, полезло, вращаясь ребристыми боками.
Мать, младший брат и отчим уехали в село. Он пришел к ней с вином, пирожными и букетом желтых роз. Они пили вино в гостиной и Оксана достала альбом с фотографиями, где она - маленькая, и ее родители - молодые, мама и отец, погибший в автокатастрофе, когда ей было чуть больше годика. Она похожа на него: глаза, овал подбородка, ямочки на щеках, испарина, капельками выступающая на кончике носа. Отец был в военной форме, и в костюме, и вместе с матерью на свадебной фотографии, цветной и в полный рост. И он подумал, что если ее отец смотрит на них сейчас оттуда, сверху, он может быть уверен — никто и никогда не обидит ее, пока они вместе.
Она настаивала — только в презервативе! Нервная и резкая, а он - куда делась его уверенность, ведь еще недавно, десять минут назад, когда они сидели на сложенном диване и переворачивали страницы альбома, он так и льнул, так и наваливался, так и атаковал, и она мягко-улыбчиво сдерживала его: ну подожди подожди еще успеем, - а теперь? Что случилось теперь?
Первый раз - едва натянув презерватив. Второй — едва войдя в нее. Третий… Когда начало светать. И это в общем отдаленно напоминало занятие сексом. Весьма отдаленно.
После второго — секунд семь-восемь — она выскользнула из комнаты, обронив, что пошли месячные, и его состояние, смятенно-разбито-несчастно-трагическое и еще какое-то там состояние, не позволило ему взвесить ее слова, критически оценить их. Месячные. Бывает. Действительно, кровь, - причиной тому, правда, были совсем не месячные… Но он был слишком сосредоточен на своем провале. На своей трагедии.
Так невыносимо больно, что утром, шагая туманными улочками, он прикидывал 1) не отречься ли от нее? 2) не обратиться ли к врачу? 3) не покончить ли, наконец, со всем и сразу, взобравшись на перекинутый через канал мостик и влетев с разгона в разверзшуюся внизу черноту? Из перечисленных трех вариантов в реальность воплотился (и хорошо!) только второй. Очкастый венеролог, друг семьи, проделал сомнительные и неуловимо-болезненные манипуляции, взял биологические фрагменты и через три дня встретил его с результатом анализов в затянутых резиновой перчаткой пальцах: все в совершенном порядке, дело в голове, отношении, нужно тренироваться, да, тренироваться, ну и о безопасности, конечно, не забывать.
О чем он так и не написал?
Старик спал возле окна и каждый день к нему приходила жена-старушка. Приносила еду в судочках и кастрюльках. Низкорослый, он садился на край кровати и ел, качая не достающими до пола ногами. Старушка говорила что-то со скорбным видом, монотонно и всегда с одной и той же интонацией, а он — ел, почавкивал, сопел и качал ногами. Одна ступня была полностью черной и чернота уже подбиралась к щиколотке. Старик не чувствовал ступни. Ногу собирались отрезать и все в палате об этом знали, но старик никогда не жаловался на боль, и только по ночам, во сне говорил про ногу, вскрикивал, ругался и стонал. Когда пришло время операции и медсестра прикатила в палату кресло-каталку, он встал с кровати, взял клюку и заявил, что ему не нужна ничья помощь, он хочет сам, в последний раз пройтись на собственной ноге.
Приятель с первого этажа, Степка, познакомился с женщиной из соседнего дома и приходил к ней, пока ее муж был на работе. У женщины был сын Леша, разбитый параличом, мычащий, дергающий головой и вращающий глазами. Леша сидел в инвалидной коляске, лицом к окну, пока Степка занимался сексом с его матерью. Так он будет сидеть тихо, говорила женщина, а если откатить в кухню или коридор, начнет стонать и крутиться. Женщина просила Степку помочь ей помыть Лешу. Степка раздевал его, вытаскивал из коляски и опускал в ванну с теплой водой. Леша крутился в его руках, мычал и озирался, и женщина успокаивала его ласковым голосом. Затем Степка усаживал Лешу на деревянную скамеечку поперек ванны. Женщина спускала воду, окутывала сына махровым полотенцем и обтирала. Просила Степку помочь одеть и усадить Лешу обратно в кресло. Степка видел влажно-всклокоченный затылок на фоне расшторенного окна, проступающие под футболкой худые плечи и спинку инвалидной коляски, когда они лежали в кровати и женщина обнимала его.
Никита, школьный приятель, приглашал к себе музыкантов, дав объявление в интернете о создании рок-группы. Музыканты устраивали джем-сейшены в гостиной, где в деревянной кроватке лежал трехмесячный сын Никиты. Ребенок так привык к громкой музыке, что не тревожился и крепко спал. Жена возилась на кухне. Однажды по объявлению пришел гитарист. Они поиграли немного, и Никита предложил гитаристу кофе. Тот кивнул. Никита вышел на кухню, но через минуту вернулся, уточнить, сколько ложек кофе и сахара. Гитарист стоял возле кроватки, слегка сгорбившись, и щупал пальцем мягкое, не обросшее костью темечко малыша. Никита оттолкнул его. В комнату влетела жена Никиты и узнав, что произошло, набросилась на гитариста и расцарапала ему лицо.
Автобус ждал на кругу, в десяти минутах ходьбы от дома. Пока они шли, отец курил, а он грыз семечки. На плече — удочка; в руке — зеленая сумка с садком и рыболовными снастями. Там, где работал отец, были озера, в которых плавали огромные карпы. Он просыпался в пять утра, умывался и шел с отцом, чтобы порыбачить и натаскать полный садок больших сверкающих рыб. Когда они выходили на круговой перекресток, тут уже стояли несколько рабочих. Постепенно подтягивались остальные. Ко времени прибытия автобуса все рабочие были в сборе, кто дымя сигаретой, кто сплевывая на асфальт черную семечную шелуху. На противоположной стороне стоял тот, кто приходил сюда раньше них, и ждал, кивая гривастой головой и раздувая губы. «А… Регулировщик… Гаишник… Патруль...» - говорили рабочие. Было раннее утро и когда на дороге появлялась машина, мчась по влажному от ночной мороси асфальту, гривастый оживлялся: издавал губами неприличные звуки; размахивал руками, и правая вертикально застывала, тыча в небо указательным пальцем; упирал руки в жирные бока и крутился, надувая щеки и чмокая; сводил брови в притворно-сердитом нетерпении. Все, что он делал, было рассчитано на рабочих. На вид ему было лет пятьдесят. Он был похож на клоуна, но рабочие никогда не смеялись над ним.
Они стояли на ступенях первого этажа. В подъезд вошел отчим. Толкнул его плечом: ты мою дочурку не обижаешь? Нет, все нормально, сказал он, продолжая держать ее в объятиях. Смотри, а-то у меня есть привычка: тем, кто мою дочурку обижает, яйца отрываю!
