Женщинам свойственно давить на жалость и к этому мало-помалу привыкаешь, - но тут было еще что-то. Что-то, о чем я поначалу даже не хотел догадываться.

Это началось в ту ночь, когда мы вернулись из клуба. Фекла была прилично поддатой. Она говорила об этом в постели. Она говорила об этом утром, когда я пил кофе перед работой. Моя внимательность и сосредоточенное молчание были расценены ею как поощрение, как зеленый свет. И вечером, когда мы гуляли по Хрещатику, она продолжила говорить об этом.

Она устала от такой жизни. Она устала от скитаний. Она устала везде быть в гостях. Она устала жить на чемоданах. Она не тоскует по дому, там не о чем тосковать, но ей хочется нормальной, нормальной, понимаешь, жизни, - жизни как у всех. Разве она говорит о чем-то особенном, разве ее желания не естественны, разве женщина не должна думать о завтрашнем дне, об уюте, семье, комфорте и личном гнездышке? Любая женщина — это мать, потенциальная мать, и такие мысли, такие желания абсолютно нормальны. Это ведь так естественно!

Короче, Фекла, к чему ты клонишь?

Фекла стиснула пальчиками мое запястье.

Старая дура живет и ухом не ведет. Обстряпаем все — комар носа не подточит. Все будет шито-крыто. Я уже говорила с ней о дарственной. Немного поднажать — и она поставит подпись на заветной бумажке. Достаточно обещания — простого обещания, никаких расписок, - что мы обязуемся содержать ее до глубокой старости. Если есть дарственная, сыночек этой полоумной не сможет ничего доказать в суде. Если в дарственной будет ее, Феклы, имя, права на квартиру у нас в кармане. Это тебе не завещание, которое можно оспорить, - дарственная это железяка, дарственная это броня! Мы, конечно, наплетем, что будем за ней ухаживать, менять подгузники, убирать говно, выносить горшки, кормить из трубочки жидкими кашками, короче, все, что она только пожелает. Главное, чтоб поверила. Она в тебе души не чает. Сам видишь. Раньше я думала все обстряпать сама, но осторожничала, и хорошо, что не начала раньше времени. Ты пацан что надо. Яйца у тебя стальные. Дело беспроигрышное. Риски минимальны. Но ради такой хаты можно и рискнуть, согласись! И как только она все подпишет — квартира наша! Можно ее хоть на улицу вышвырнуть, хотя это и не обязательно… Я все продумала. Если подсыпать кое-что в жратву, регулярно и не торопясь, - а мы ведь никуда не торопимся, дорогой, у нас впереди долгая счастливая жизнь! - то месяц, максимум три и старая коньки отбросит. Врежет дуба. Кони двинет. Сыграет в ящик. Отправится к праотцам. А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! - разразилась Фекла зловещим смехом.

Вижу, малыш, ты все учла, сказал я, незаметно высвобождая руку из Феклиных когтей.

Если бы ты знал, как много я об этом думала и как хорошо мне сейчас, когда я рассказала обо всем тебе. Камень с души!  Как хорошо, что я могу с тобой поделиться! Как хорошо, что могу тебе доверять!

Да, малыш, конечно, ты можешь мне доверять и правильно сделала, что рассказала. У меня у самого были такие мысли, но я боялся, что ты не поймешь меня.

Правда? Ты тоже думал об этом?

Да, малыш, правда.

Как это хорошо, что мы думаем об одном! Если у людей одинаковые мысли, значит они по-настоящему близки! Значит, ты моя половинка, а я — твоя!

Да… Да…

Все было в полумраке, когда, в начале двенадцатого, мы вошли в комнату и включили телевизор, откуда на нас вытаращился авторитетный мастер-шеф со своими поварятами. По улицам блуждала ночь. Где-то за стенками, в чаще своей безразмерной квартиры посапывала Евгения Германовна. Старушка безмятежно почивала, не подозревая о незавидной участи, которую уготовила ей ее возлюбленная квартирантка.

Мне бы хотелось попробовать чего-то новенького, если ты против.

Что именно, дорогой?

Как насчет вот этого?

Я велел Фекле раздеться и лечь на живот. Я связал ее руки махровым поясом халата и привязал свободный конец к стальному изголовью.

О да! Я так хочу!

Взял пару ремешков из шкафа, где хранились вещи Феклы, раздвинул ноги и привязал — каждую отдельно — к трубке изножья кровати.

Да, да, да, повторяла Фекла, повернув голову на подушке и  наблюдая за мной боковым зрением.

Я высвободил ремень из брючных петель, размахнулся и нанес первый удар.

Ай! Полегче, дорогой! Больновато!

Потерпи, малыш, сейчас будет совсем хорошо.

Стальная пряжка совершила свистящую дугу и врезалась в голову Феклы чуть выше виска. Фекла ухнула, затихла на мгновение и вдруг - завизжала как животное на бойне, получившее первый разряд тока и почуявшее скорую развязку.

Фекла… Фекла… Свет моей жизни… Огонь моих чресел… Пизда ты квашенная. Кошелка ты драная. Курица ты без роду без племени.

Я поставил колено между лопаток, вдавил Феклу в кровать и запихнул в рот скомканный чулок. Закрепил чулок скотчем, который нашел в шкафу.

Пряжка с разгону впивалась в мягкую спину, хлюпала в румяной, вздрагивающей плоти, мимоходом угодила в глаз, который, расширившись, глядел на меня из повернутой головы. Глаз  зажмурился, покраснел и Фекла спрятала лицо в подушку.

Она визжала и рыдала сквозь чулок, но чулок крепко сидел в глотке, а мастер-шеф — хоть какая-то от него польза! - громогласно чихвостил дрожащую девицу в белом колпаке, передержавшую стейк на сковородке: мясо ссохлось, лишилось сока и по вкусу напоминает покрышку!

Фекла покрылась насыщенно-пурпурным узором из ссадин и кровоподтеков. Мочевой пузырь среагировал на стресс и между ног Феклы, расползаясь простыней, наметилось бледно-янтарное пятно. Она больше не пыталась ни вырваться, ни звать на помощь, - бесполезно, мы с мастер-шефом обо всем позаботились. Да и бить я умел. Научился. С ней же и научился. Точечно, метко, яростно, бессердечно, сокрушительно, зло, весело, - одним словом: красиво.

Мастер-шеф потыкал вилкой шмат землистого стейка. Отодвинул тарелку, приподнял верхнюю губу и обнажил белый клык. Бросил последний, испепеляющий взгляд на ковыряющую заусенцы повариху.

Кровь из рассечения пропитывала подушку. Сквозь разорванные раны на спине и ягодицах проглядывало розовое, сочащееся кровью мясо. Фекла не видела меня, похоронив лицо в подушке. Рыдания тонули в равнодушной белизне постельного белья. Фекла лежала передо мной, обнаженная, окровавленная, обмочившаяся, и я вытер ремень влажной салфеткой из упаковки на прикроватной тумбочке, просунул в брючные петли, затянул приятно-теплую сталь пряжки, наклонился к Фекле и стараясь, чтобы голос прозвучал как можно ласковей, шепнул: я вернусь, солнышко, приду проведать старушку. Через неделю. Или раньше. Тебе должно хватить времени

IV

ИХ ОТНОШЕНИЯ

Он сочинял рассказы и собирался писать роман. На первом свидании говорил о Кафке. На втором о Толстом. На третьем о Джойсе. Он рассказал о тонкостях писательской техники, о минимализме и экономии, и что слов должно быть мало, а смысла в них — через край. Так было у всех великих. И даже у Толстого, хоть он сам признавал, что многоречив, но - тем не менее - ни одного лишнего слова, ни одной пустой фразы. А Кафка? О… Лучшее у Кафки — его дневники. Каждая строчка налита кровью и ни одной проходной, ни одной формальной, и всего они, все, да, все гениальны! А Пруст? Хочешь, я расскажу тебе о Прусте, детка? Нездоровье подкосило его, экс-бонвивана, и теперь он, запершись в своем доме, начал все сначала. Он вспоминал и вспоминал, он восстанавливал и восстанавливал, он воссоздавал и воссоздавал, и его жизнь в тексте была столь наполнена, столь выразительна, столь полновесна, что реальная жизнь, хладное и одинокое существование, гасла в ее тени. Он жил в тексте, да, в тексте он — жил, и все остальное было слишком бесцветным и пустым, чтобы конкурировать с текстом. А Хем? А Джойс? А Фолкнер? Малышка… Я могу так много… так много… так много… ууу… солнышко мое…. ууу… радость моя…