В воскресенье гуляем по Хрещатику. Напарываемся на толпу, что растеклась кольцом, - тут, возле входа в Пассаж, - и в центре кольца — очкарик-ведущий с микрофоном. Звучит шлягер времен советской эстрады и ведущий подносит микрофон к плямкающим, открывающимся, как у выкинутых на берег рыб, ртам. Каждый норовит отличиться, выхаркнуть в микрофон худо-бедно сварганенную фразу и у кого-то получается, а у кого-то нет. Фекла отпускает мою ладонь и вклинивается в толпу, орудуя локтями, прокладывая дорогу грудью, повторяя то «извините», то «разрешите». Я едва поспеваю за ней и, оказавшись у внутренней кромки толпы, вижу — зияющий рот, сладкомалиновые губы, наманикюренные пальчики, сжимающие, точно эрегированный фаллос, стальную ручку микрофона.

ЧЕРВОНУ РУТУ НЕ ШУКАЙ ВЕЧОРАМИ голосит Фекла, и — о чудо! - не смазывает ни единой ноты, и голос у ней, как выясняется, вполне пристоен. Ведущий прислушивается, повернувшись к Фекле ухом, поправляет очки, хватает Феклу за руку и вытаскивает в центр круга.

Дальше - конкурсы. Песня на выбор. Долговязая длинноволосая мадам с хрящеватым носом выбирает Пугачеву. Низкорослый парнишка с круглой головой - «Вопли Видоплясова». Фекла… О Господи! Фекла! Наташа Ростова, ебать-колотить! Плывет вдоль толпы, откинув свободную руку (в другой - микрофон), и то останавливается в широкодушном поклоне, то задирает белокудрявую голову, смыкает веки, шествует, обходит толпу, и толпа беснуется, толпа мечет искры взглядов, толпа вопит и воет, а Фекла — идет, покачивает грудью, встряхивает бедрами, отводит руку в неуловимом щелчке, делает разворот, приплясывает, чудит в микрофон: ва-ле-ны-ки-да-ва-ле-ны-ки-и-и… ЭХ! НЕ-ПОДШИТЫ-СТАРЕНЬКИ!

Лупоглазый малец с физией уголовника вываливается из толпы. Две потрепанные девицы с бутылками ром-колы взвизгивают и начинают яростно аплодировать, и оттого что в руке у каждой бутылка, их движения похожи на потуги умалишенных, так и не научившихся хлопать в ладоши. Несколько голов — облепленные водорослями буйки — подпрыгивают над толпой, оглушительно свистя и подпевая: ОЙ-ТЫ-КОЛЯ-НИКОЛА-АЙ-СИДИ-ДОМА-НЕ-ГУЛЯЙ!

Закруглив куплет, бдительно-костлявая кисть ведущего реквизирует микрофон. Фекла, огорошенная шквалом аплодисментов, церемонно раскланивается, распластывая и обнажая перед всем миром неуемную ширь своей великорусской души. В финал она, впрочем, не проходит - долговязая злюка, засандалив пару запредельных нот в похожей на сон любви, обходит ее на финишной прямой. Фекле достается утешительный приз — десяток яиц, которые она с гордостью несет сквозь расступившуюся, словно Красное море перед Моисеем, толпу. Я шествую за Феклой, мечтая только об одном - побыстрее смыться отсюда и забыть весь этот позор.

Я  предвкушаю, как отведу душу ночью, когда придет время Феклиных забав и можно будет воспользоваться не только руками, но и — о да, сегодня она это заслужила! - брючным ремнем из толстой телячьей кожи, который - изумительная оказия! - сегодня на мне.

Старушка-хозяйка разливает чай в глубокие фарфоровые чашки. Отковыривает ложечкой ломтик «Пражского». Фекла хвастается своими успехами в «Караоке на Майдане» и старушка кивает, сладко улыбается и нахваливает квартирантку.

Потом старушка уходит к себе.

У нее совсем никого нет, вздыхает Фекла.

А дети?

Сын. Но она с ним не общается. Видно какая-то ссора.

Странно. Такая милая старушка.

Да! Она очень хорошая! Но сын у нее - неудачник. Хотел стать художником, как отец, а потом или спился или на наркотики присел. Золотая молодежь. Они в советское время ух как жили! Муж у нее очень известный был, по всему миру выставки, квартиру эту им государство предоставило. В то время известным художникам, музыкантам, писателям, ученым лучшие квартиры давали. В СССР, что ни говори, умели заботиться о людях.

Да, квартирка прикольная.

У нее масса предложений. Бизнесмены и депутаты готовы бешеные деньги платить, но она не хочет. Говорит — это ее дом, тут картины мужа, и это все, что у нее есть.

Я провел у Феклы очередную — одну из пламенной вереницы - ночь. Евгении Германовне я приглянулся и она настойчиво повторяла, что я могу оставаться в ее доме, когда и сколько захочу. Она относилась к Фекле как к дочери и искренне желала, чтобы у ее квартирантки все сложилось. Фекла тоже отзывалась о старушке с подчеркнутым, ласковым уважением.

Однажды, когда я заговорил о том, что неплохо бы снять квартиру и жить вместе, Фекла, и обрадовавшись и как будто озаботившись, сказала, что это было бы здорово, но она не может оставить Евгению Германовну, к которой очень привязалась, и было бы совсем замечательно, если бы я переехал к ней. Тут есть еще одна свободная комната, если мне вдруг понадобится рабочий кабинет, а старушка — она будет только рада!

Ночь прошла в поту и страсти. Я хлестал Феклу ладонями по лицу, несколько раз приложился кулаками к ребрам, отчего она выдохнула подлинно страдальческий стон, и затем, прежде чем, собственно, угостить хуем, с дюжину раз прошелся ремнем по ягодицам. Лицо Феклы было залито слезами — слезами радости, как она утверждала, - а белая кожа была исполосована красными отметинами, где — ладоней, где - кулаков, где - ремня. Изможденная, Фекла валилась на подушки, и тогда я наваливался и овладевал ею, как хищник овладевает измотанной после погони жертвой. И чем беспощадней были «прелюдии», тем покорней, тем женственней становилась она, и с тем большим радушием пускала в себя и — я чувствовал! - тем большее наслаждение доставляло ей то, что было потом, после «прелюдий». Смею предположить, что унижения и боль, испытываемые Феклой, были прямо пропорциональны тем нежным чувствам, которые она испытывала ко мне.

В пятницу я повел Феклу в клуб.

Музыканты исполняли кавер-версии Дип Парпл, Ред Ход Чили Пепперз, Эйси Диси, Лед Зеппелин и Хендрикса.

Мы сидели недалеко от сцены и пили виски со льдом. Фекла не любила легкие напитки и, если уж решалась выпить, брала что-то покрепче.

Мы были в клубе до половины двенадцатого, и я хотел остаться до утра, но Фекле весь этот гул басов, топот ударных и хрипящее завывание гитар были не по душе, - у нее, как она потом призналась, голова раскалывается от такой музыки, но это, конечно, не значит, что ей не понравилось, она очень, очень хорошо провела время, и даже если такая музыка не для нее — надо иногда и такое слушать, для общего, так сказать, развития. Музыка, заключила Фекла, это, конечно, важно, но в отношениях двух людей есть вещи и поважнее, и если кому-то нравится тяжелый рок, а кому-то, например, шансон, это не повод для разногласий.

А тебе что, нравится шансон, насторожился я.

Фекла потупилась: она не большой знаток музыки, но послушать для души любит, и спеть (она занималась в школьном хоре) тоже не прочь, ей нравятся народные песни и легкая музыка, типа современной попсы и советской эстрады, и некоторые вещи из шансона. Слышал Круга с женой? Какой замечательный дуэт! Ну разве это не прелесть, так искренне и берет за душу, любого может растрогать!

Ох, Фекла…Фекла… Куда ж несешься ты? Дай ответ! Какая неведомая сила заключена в тебе? Куда пытаешься увлечь меня? В какой шансон? В какие валенки?

Она вздыхает.

Если бы ты знал, как это тяжело, когда нет своего угла…

В далеком и непрезентабельном Красноярске остались мать и двое младших братьев. Она с ними не общается, не звонит и не пытается найти в соцсетях. Какая-то ссора, из-за которой ей пришлось уехать и поменять все — город, страну, всю свою жизнь. Ссора была столь болезненной, что лишь упоминая о ней, Фекла становилась другой: на скулах проступал воспаленный румянец, губы сжимались и вытягивались в ниточки, зрачки ширились и отсвечивали недобрыми огнями. Гнев, которого в ней было предостаточно и который она научилась обуздывать и накрывать кошачьим мягкосердечием, тут обнаруживал себя, сообщая о подлинно мрачных глубинах, разлившихся в Феклиной душе.

Если бы ты знал, как это тяжело…