Один из нас, сказал Глеб, когда тот ушел, так ничего и не добившись. Еще не знает об этом. Он думает, что не с нами, но — видели его? - он один из нас. Скоро это поймет. Или не скоро. Или вообще никогда. Тем хуже для него. Это сидит в нем от рождения. Я видел это в глазах тех, с кем жил в одной комнате, с кем работал плечом к плечу, и теперь меня не проведешь. Книги и философы, агитационные брошюрки и лекции профессоров, теории и идеи, — только отражение того, что было в тебе изначально. Ты и примыкаешь-то к той или иной идее только потому, что в оформленном, упорядоченном виде она содержит то, о чем ты и так знал. И вот ты находишь ее, идею, и сила в ней есть, пока есть сила в тебе, а сила в тебе — пока ты несешь то, что было в тебе от рождения.  Ты можешь ненавидеть кого-то, тебя могут раздражать его шрамы, смех, нечистое дыхание, въевшаяся в ладони грязь, припадки по ночам, - но если в нем есть то, что и в тебе - плевать на остальное! И лучше это понять. Для тебя же лучше. Потому что ты — не часть этого большого мира, ты часть другого, меньшего мира, и этот мир — твой, и тебе придется жить в нем и защищать его, если не хочешь потерять все, включая самого себя. Помни кто ты. Неси свои родовые отметины с гордостью. Ищи то, что им созвучно. И если в тебе нет ярости, чтобы защищать себя и таких, как ты, тогда уж точно не о чем говорить.

  *  *  *  *  *

Непомерна ейная грудь, Феклы, возлюбленной моей. Всеблагие у ней телеса, а чресла услада для уда моего. Очи подобны кометам, озаряющим пути мытарств моих, а сладкомалиновые уста как росчерки иконописца. Фе-кла: губы собрались в дудку на первом слоге, чтоб на втором разъехаться в улыбке сибарита. Фе. Кла.

Она была просто Феней, Фенечкой для мамы, в далеком заснеженном граде, откуда прикатила плацкартом лет семь назад. Она была Юлей для коллег по работе в «Глобусе», где подвизалась оценщицей ювелирки. Она была феей, моей безотказной грудастой феей в черных чулках и натруженном бюстгальтере. Но по паспорту она была: Фекла.

Поет тонким фальцетом. Нужно бы кинуть мелочишки. Сейчас, говорит Фекла и роется в сумочке. Он так старается! Она любит уличных музыкантов, любит Хрещатик, любит животных, и я рассказываю, как в прошлое воскресенье мы пришли сюда с Владом. Помнишь, тут были фотографы? Видишь — их больше нет.

А где же они?

(Вы, конечно, их знаете. Стоят возле входа в Пассаж. На площади. По выходным. Идете мимо — клац! - и деловитый краснорожий малец устремляется к вам, помахивая фотоаппаратом с болтающейся черной шлейкой. На фотографе темные очки, яркая тенниска, золотая цепь с крестиком и знаком зодиака, бриджи, распушенные бахромой чуть ниже колен, пластиковые сандалии. Взмахивает фотоаппаратом: готово! Фото проявлю через пару дней и сразу отправлю, оставьте, будьте добры, адрес, - ну а деньги, разумеется, сейчас. Давайте еще одно, вот — птицы, вот — обезьянка, - не желаете?)

К нам обратились активисты из общества защиты животных и мы пришли сюда с Владом. Фотографы не сразу поняли, чего мы от них хотим. Два голубя — на плечах одного - с пушисто расправленными хвостовыми перьями и подрезанными крыльями, и — в согнутой на груди руке другого - глянцевито-серая обезьянка с испуганно бегающими, как у ребенка, глазками, ошейник и поводок, пристегнутый карабином к поясному ремню.

Подоспели активисты, девушка и два парня. Объяснили: без должного ухода животные обречены и лучше отдайте их сейчас, по-хорошему. Мы пристроим животных в питомник, иначе - привлечем привлечь вас к ответственности за жестокое обращение с братьями нашими меньшими. И тот, у которого голуби, побледнел, а второй, с обезьянкой, бросился наутек, в сторону Пассажа, и Влад — за ним.

Какие вы молодцы, восклицает Фекла. И что, вот так вот и отдали?

Отдали как миленькие!

Идем к ней. Пьем вино на кухне вместе с хозяйкой, Евгенией Германовной, вдовой известного когда-то киевского художника. Стены квартиры завешены картинами. Портреты и натюрморты, всего и не упомнишь, но одна картина — на кухне — привлекает внимание. Просторная. Во всю стену. Четверо селянок отдыхают после покоса. Краснощекие и смеющиеся, белоснежные зубы и алые платки, на заднем плане — море желтых, словно политых мочой, колосьев и комбайн, потонувший до половины в этом неподвижно клубящемся море. У селянок огромные груди и основательные, как у статуй, ляжки. Они похожи на Феклу, в них — тот же замес бесшабашной удали, крестьянского здоровья, грубоватой простоты и безотчетного упрямства. Кровь с молоком.

Это его лучшая картина, поясняет старушка, он очень ею гордился. Писал с натуры. Специально отправился в колхоз и долго выбирал натурщиц.

Щупленькая, с добродушными глазками под стеклами старомодных очков, старушка отцеживает вино, чокнувшись с нами, и говорит, что не смеет нас задерживать и обременять разговорами, ведь нам хочется побыть наедине. Учтиво удаляется, исчезает в недрах своей огромной квартиры в самом центре города, в Пассаже, - квартиры, с балкона которой можно увидеть Макдональдс возле метро Хрещатик. Но если не глядеть в окно - только на эти стены, завешенные картинами, на старую мебель, отставшие кое-где обои, лакированный буфет, набитый посудой и столовым серебром, на деревянные рамы, чугунные батареи и вылинявшие портьеры, если прислушаться к жалобному всхлипыванию половиц, - можно подумать, что квартира находится где-то совершенно в другом месте, а то и — времени.

Фекла не любит вспоминать о доме. О Красноярске, где снежно и серо, а деревянные дома облаплены сугробами. Сосульки под козырьками, длинные как сабли, и когда весна, с кончиков, исподволь набегая и неохотно отрываясь, струит капель. Закутанные в пуховики и шубы фигуры, хрустя и оскальзываясь, переваливаются, обхлестанные метелью. Здесь, заключает Фекла, намного лучше, и я совсем не скучаю по дому.

Скажи, вы их не били?

(Влад настиг того, что с обезьянкой, а я не дал уйти тому, у которого голуби.) Нет, мы их не трогали, в этом не было необходимости, - но нужно ли говорить об этом Фекле? Бросаю походя: пришлось съездить одному по роже, сильно борзо себя вел. Ее глаза разгораются, в них взблескивают желаемые искорки, - на девок такое действует, а на таких как Фекла и подавно.

Лет семь назад, когда только приехала, я сразу устроилась на работу в приют для животных, говорит Фекла значительно, как будто посвящая меня в какую-то тайну, открывая то, что не смела открыть никому прежде. Она, конечно, любит животных, это и коню понятно, - а вот то, что животных она любит куда больше чем людей, и это не позерство, не напускное великодушие, - это, возможно, понятно только мне.

Я ловлю ее в коридоре. Такая у нас игра. Оцепеневшие лица с портретов, яблоки, раскатившиеся вокруг кувшина с засохшими стебельками растения, напоминающего цветущий укроп, речной пейзаж в прямоугольной рамке над входной дверью. Фекла раздевается, скользя по коридору, увлекая меня за собой, - снимает кофточку, наклонившись — юбку и чулки,  -  припадает к стене, сверкая молочной улыбкой, касается стены грудью, лопатками, отталкивается кончиками пальцев, скрывается за поворотом в спальню, - и этот коридор этой ветхозаветной сталинки кажется мне бесконечным.

«Зважені та щасливі». Телевизор не умолкает. Успеваю разглядеть сушилку с развешенным бельем у балконной двери. Она ничего не слышит, шепчет Фекла, ее комната далеко отсюда и она к тому же глуховата, так что не волнуйся, дорогой, - прижимается губами у моему уху, и я, нахмурившись, смотрю на нее: с чего она взяла, что меня беспокоит ее хозяйка? Ты можешь сделать это, прошу тебя… Я бью Феклу по заднице, от души, как она любит, - но ей, похоже, этого мало. Только аккуратнее, чтобы не до крови, умоляет она, - и за шлепком следует оплеуха. Ну что же, раз она так этого хочет… Я бью ее по лицу. Потом еще раз, прицелившись. На коже — отпечаток моих пальцев. Она валится на кровать, упирается ладонями, поворачивает голову, взлохмаченная, сверкающие глаза уставились на меня. Приподнимаю подбородок костяшкой указательного пальца, не сломать бы этой пизде чего-нибудь, а ладно, раз ей так нравится... Еще один удар и голову откидывает к стене. Мерзавка, грязная шлюха, бесстыжая девка! Хватаю запястья и растягиваю Феклу на постели, в полуприкрытых глаза — муть и поволока. Толстушка с экрана не смогла преодолеть препятствие, повалилась на мягкое покрытие спортзала, потные волосы прилипли ко лбу. Тренер, жилистая девка с лошадиными зубами, рычит: вставай, борись до конца, но толстушка скривила рот в плаксивой гримасе и хватается за спрятанное под расплывшейся грудью сердце. Фекла царапает плечи и ей плевать на всех взвешенных и всех счастливых в мире. Ноги замком сидят на моих бедрах. Окей, думаю я, решил сыграть в брутального самца — играй на совесть! Толстушку откачивает медперсонал. Влагалище Феклы, словно маслянистый кратер, проглатывает член, обсасывает, держит и не хочет отпускать. Бедра ходят как на шарнирах. Фекла наполняется семенем. Комната наполняется непроизвольно-оргазмическим криком. Воздух наполняется запахом Феклы, запахом тела, запахом  пылающего лона. Фекла… Свет моей жизни… Огонь моих чресел…