Парнишки, накупавшись вдоволь, выбрались на бережок и разлеглись на песке, скорее, по привычке, нежели для принятия солнечных ванн: последние лучики светила лишь сдерживали наступающие сумерки, но не согревали. Конец лета как-никак.

— Эй, Худяш, а твоя сеструха ничего не рассказывала про Настёну, которую намедни здесь около речки барыч нашёл? Она ж, вродекось, бельё стирает господское. У нас вот бают, девка, Настёна-тоть, на бережку вовсе нага была. Красотишши — несказанной! Так ли это? Барыч что, на ей жениться вздумал али как?

Один из мальцов, видимо, тот самый Худяш (кличкой или именем — непонятно пока — очень верно передавался главный отличительный внешний признак парнишки: глядя на него можно было изучать строение скелета человека — сквозь кожу просвечивали все рёбрышки) поднялся и сел, напустив на лицо важность: видимо, не каждый день удаётся ему быть в центре внимания да ещё и не просто говорить по своему желанию, а отвечать по просьбе старшего товарища!

— Ну, да. Барыч наш Никита, Николаев сын, третьево дни**, и правда, нашёл тут девицу нагу. Сперва посчитал, что то русалка на берег к нему пожаловала. Спужалси — страсть как! Орать почал, как взрезанный. Токмо девица-та яво остановила. Грят, как вдарила ему по маковке биткой, котору мы туточки забыли намедни, от лапты-тоть! Тот — кувырк на бочину и молчок. Она тады водичкой на его побрызгала, он и пришёл в себя. Понял, что русалка бы не стала с ним морочиться, давно б уволокла под воду, и с концами. Ну, тут у их беседа-тоть и произошла.

— А ты прям вот так в околичностях всё и знашь, ага, — недоверчиво покосился на Худыша рыженький пацанчик.

— Замолкни, Рыжун, дай Худяшу всё рассказать. Ну, так чаво там дальше-то случимшись? — парень, явно старший в компании, осадил недоверчивого циника Рыжуна, снова передав слово Худяшу.

— Ну, дык я и баю: стали беседовать. Барыч велел девке спрятаться покель, а сам за срядой*** домой к себе побёг. Стребовал у куфарки платье како-то, девка нарядилась, волосы прибрала — красота же, глаз не отвесть! Он её в терем-то и повёл. Верняком, жениться будет.

— А вот я чаво слыхал, — поднял палец вверх старшой. — Не станет Никитка на Настёне жениться. И не для того он её в дом повёл, да.

— И с чего бы так, Архипка? — удивился Рыжун.

— Да с того. Завтрева жа срок наступат — надо нашей деревне Болотнику дань платить. Вот Никита и решил истопнинских девок покуда приберечь, а выплатить ентой приблудой. Понял таперь, башка пуста? — Архипка хитро сверкнул глазёнками на притихших враз ребят, отвесил лёгонький щелбан Худяшу, который при упоминании про дань и Болотника захлюпал носом, вскочил и понёсся снова к воде. — Давай, земеля, за мной! Ышшо разочек скупнёмся!

Парнишки вскочили и понеслись к речке. Я же решил: а, была-ни была! Хоть какие ни на есть, а утащу штаны у мальцов. Не сверкать же мне причиндалами, вдруг кого встречу ненароком? Да и самому неуютно: к вечеру холодать стало заметно. Штаны мальчишечьи, конечно, маловаты мне будут, хотя… А вдруг налезут? Рубаха-то точно подойдёт, вон та, серая — видать, отцова. Вроде бы Архип в ней и пришёл.

По-пластунски я подполз к сброшенной на берегу одежонке, схватил приглянувшуюся рубаху, выбрал штаны, те, что были побольше, и отполз на своё прежнее место. Пока мальцы резвились, я оделся. Удивительно, но «сряда» не только не была мне мала, но даже ещё и болталась. Осмотрев себя, я поразился ещё больше: моё тело было… не телом взрослого мужчины, а, скорее, телом тщедушного парнишки-подростка. Почти такого же, как и те, что барахтались в реке!

Из штанин торчали тонкие щиколотки, кисти рук тоже были подростковыми, с обкусанными ногтями и оторванными зубами заусенцами. Вот прям как в детстве у меня: бабушка постоянно ругалась и пугала: «Дурачина ты пустоголовый! Наживёшь себе выпадок!» На мой вопрос, что такое «выпадок», она объясняла, что загноится палец, гной попадёт в косточку и потом через нарыв вытечет наружу. Палец с того разу так и останется болтаться, но уже без кости. Ни согнуть его, ни двинуть им. Так, сосиска бесполезная.

Но что же стало с моим телом-то? Почему я вдруг так… омолодился? Судя по тому, что на большом пальце кисти около сустава у меня красовалась бородавка, которую мне бабуля таки вывела в детстве красной ниткой, завязывая её вокруг бугорка и закапывая потом под берёзой, рука была точно моя. Да и на щиколотке имелся шрам — соседская собака цапнула, когда я хотел яблок в чужом саду надрать. Значит, и нога моя. Удивительно всё это…

Однако удивление удивлением, а встречаться с обворованными мальцами мне вовсе не хотелось. Не думаю, что им понравилась бы моя выходка. И, хотя я и понимал, что воровство — проступок, за который даже по Библии следует наказание, но другого выхода прикрыть наготу я не видел. Значит, из двух зол следует выбирать наименьшее. Сейчас это была мелкая кража старой драной крестьянской одежонки, вызванная непреодолимыми обстоятельствами. Проступок мелкий и обусловленный.

Однако теперь путь в Истопницу, откуда, похоже, были родом и эти парнишки, мне тоже закрыт: по одежде меня враз вычислят, и неизвестно, какое наказание применят за воровство.

+++

Добро* — мужской половой орган в речи древни славян.

Третьево дни ** — за три дня до этого.

Сряда*** — одежда в простонародье.

Баламутень

Сначала я лез сквозь кусты, стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не привлечь внимания парнишек. Потом, отойдя уже на более безопасное расстояние, припустил со всех ног в сторону леса, который увидел внизу, под взгорьем, разделяющим речушку и саму дубраву. В вечерней тишине звуки хорошо разносились над землёй. Вон, слышно, как мальцы верещат, удивляясь пропаже «сряды». Крики воинственные, обещающие оторвать башку вору, выломать ноги и засунуть их… ну, не стоит тут точно указывать место, куда мальцы мечтали засунуть мои выломанные ноги.

Вдруг Худяшу (а может, Рыжуну?) пришла в голову мысль, что это над ними подшутила русалка. Напомнила таким макаром, что должок за Истопницей числится, который завтра надо обязательно заплатить… И Худяш вдруг завыл с таким надрывом, так горько и жалобно, что у меня даже ноги подкосились. О чём он там причитает? Я прислушался, остановившись.

Понятно… Именно завтра пришёл черёд отправляться к Болотнику его сестрице, Матрёне. И ежели она уйдёт, то останутся они с мамкой вдвоём. А у мамки ноги отказали намедни… Помрёт она без Матрёшиной подмоги, а следом и сам Худяшка сдохнет… С голодухи ноги протянет…

Мальцы перестали вопить, рассылая угрозы, стали мягко увещевать друга, успокаивая. Мало-помалу говор стал удаляться — ребятня направилась в деревню. Затем голоса и вовсе смолкли.

Я присел на пенёк, отдышался. Ага, шёл-шёл вроде бы от реки, а она же, сделав крюк, снова ко мне приблизилась. Я опять оказался на берегу, около воды. Только место тут было… какое-то девственное, что ли. Я бы даже сказал: нога человека здесь если и ступала, то крайне редко. Ну, это мне только на руку: встречаться с кем бы то ни было сейчас я вовсе не хотел. И это здорово, что тут тихо и спокойно, можно не торопясь всё обдумать и сделать выводы.

Итак, что мы имеем. Первое: я резко помолодел, но это остался-таки я, поскольку вон и родинка на плече моя, и шрамик на коленке, который я получил, брякнувшись во время игры в салочки на осколок бутылки. В принципе, это неплохо. Быть молодым, оставшись всё-таки собой — это даже здорово!

Ну да, худосочный. Но, помнится, я как раз в тринадцать лет начал и в плечах раздаваться, и в рост пошёл. Главное сейчас — это спортом активно заниматься. Хотя и еды хорошей не помешало бы… Но где её тут взять, еду-то? Не зря Худяш так убивался и предрекал себе скорую смерть от голодухи. Подростку одному вряд ли выжить в этой жизни. Хотя и в то наше время ему туговато бы пришлось. Детдома не в счёт — о них отдельная статья, не к ночи будь они помянуты.