Мы проехали торговые кварталы и людные предместья. Дальше шли скучные пригороды. Среди пустырей, огороженных заборами, вырастали вдруг огромные мрачные здания, больницы, казармы, тюрьмы. На одних высились качавшиеся от ветра кресты, на других часовые башни, на которых зловеще каркали вороны с желтыми клювами. Мы пробирались теперь среди высоких закопченных стен, сложенных из тяжелых каменных плит. Кое-где мелькали маленькие четырехугольные окошки с железными решетками. Печальная картина, навевавшая мысли о страданиях, проклятиях и смерти! Наконец, перед сводчатыми воротами, выкрашенными в грязносерый цвет и обитыми большими гвоздями с четырехугольными шляпками, извозчик остановился и сказал:
— Это сумасшедший дом... мы приехали...
Несколько секунд я простоял в нерешительности перед этим страшными порогом. Я был уверен, что мой друг станет осыпать меня нескромными вопросами и всевозможными поручениями. Кроме того я вспомнил, что я не могу выносить взгляда сумасшедшего. Взгляд сумасшедших пугает меня возможностью заразиться. Вид длинных скрюченных пальцев и искривленных гримасами ртов расстраивает меня. Мой мозг скоро становится жертвой их бреда; их безумие сообщается всему моему существу. В пятках появляется какой-то болезненный зуд, и я начинаю подпрыгивать на дворе убежища, как индюк, которого жестокие мальчишки гоняют по раскаленному листу железа,
Я все-таки вошел. Привратник передал меня сторожу. Он водил меня по бесконечным дворам, в которых, к счастию, никого не было в этот час. Дальше мы пошли какими-то коридорами и поднимались по бесчисленным лестницам. На площадках я видел иногда сквозь стеклянные двери большие залы с белыми арками, под которыми появлялись бумажные колпаки и бледные, морщинистые лица. Я старался смотреть только на стены и пол, где в световых пятнах, казалось, прыгали тени заломанных рук. Не помню уж, как я добрался до комнаты, которая была вся залита светом. Мой друг Трицепс бросился мне на шею и воскликнул:
— Скажи на милость!.. Это ты?.. Вот угадал, когда приехать... лучше придумать не мог!..
И без всяких слов приветствия, он зарубил:
— Послушай... окажи мне услугу?.. Я, видишь ли, закончил маленькую работу о „дилетантах хирургии“... Ты, может-быть, не знаешь, что это такое?.. Нет?.. Это новый вид безумия... только-что открытый... Типы, которые разрезают на куски старых женщин... не разбойники... а дилетанты хирургии... Им не срубают головы... их обливают душами... Вместо палача Дейблера, они теперь имеют дело со мной... Так-то... Смешно!.. Но мне это все равно... Этот вопрос у меня подробно разработан в моем сочинении о „дилетантах хирургии“... и — как это не удивительно — я нашел даже мозговую извилину, соответствующую этой мании... Это сочинение я хочу представить в Парижскую медицинскую академию... Так ты уж похлопочи, чтобы мне и приличную сумму получить... и академические лавры... Я на тебя рассчитываю... Повидайся с Лансро, Поцци, Бушаром, Робэном, Дюмонпалье... со всеми поговори... значит я на тебя рассчитываю?.. Хотел тебе, как-раз, об этом написать... Ах, милый мой, как ты во-время приехал... Счастливое совпадение, право...
Я его рассматривал, пока он говорил. Мне показалось, что фигура его стала меньше, голова уже, бородка острее. В своей бархатной ермолке, черной холщовой блузе, которая раздулась у него как шар, со своими резкими жестами, он был похож на детскую игрушку.
— А что ты скажешь про мою комнату? — спросил он вдруг, — Мило здесь у меня?.. А это?.. Что ты на это скажешь?
Он открыл окно и стал показывать:
— Вот эти деревья, тут близко, и эти маленькие, белые штучки — это кладбище... Здесь... направо... большие, темные корпуса — больница... Налево от тебя — следи хорошенько — казармы морской пехоты... Тюрьмы тебе не видно отсюда... во дворе сейчас покажу... Сколько тут воздуху!.. тихо... спокойно... Сойдем вниз... мы там все осмотрим...
Мы действительно спустились вниз... Раздался звон колокола.
— Тебе везет!.. — сказал Триценс... — сумасшедших выводят во двор...
Мы также вышли во двор.
Несколько сумасшедших гуляли под деревьями. Лица у них были печальные или угрюмые. Другие сидели на скамейках, неподвижные, с опущенными головами. В углах несколько человек лежали лицом к стене; одни вздыхали, другие были молчаливые, бесчувственные и более мертвые, чем трупы.
Четырехугольный двор окружен со всех сторон высокими мрачными зданиями, окна которых смотрят на вас, как глаза безумных. Взгляду негде проникнуть на свободу, не на чем отдохнуть; вечно один и тот же квадратный кусок неба над головой. До меня доносятся какие-то глухие жалобные стоны, сдавленные крики, неизвестно откуда вылетающие, не то из застенков, не то из невидимых могил или отдаленных чистилищ... Какой-то старик запрыгал на одной ноге, подобрав тело и прижав локти к бедрам. Некоторые шли быстрым шагом, привлекаемые какой-то неизвестной целью. Другие начинали громко ссориться с самими собой.
Как только мы появились, среди сумасшедших началось какое-то движение. Они стали собираться в группы, шептаться, что-то обсуждать, спорить, искоса бросая на нас злые, недоверчивые взгляды и размахивая в воздухе бледными руками, как спугнутые птицы своими крыльями. Грубые окрики надзирателей заставили их успокоиться. Тогда начались разговоры.
— Это префект?
— Подойди к нему...
— Он но понимает, когда я с ним разговариваю.
— Он никогда не слушает меня.
— Нужно потребовать, чтобы нам не подавали жаб в супе.
— Нужно добиться, чтобы нас водили гулять в поле.
— Ступай ты... И поговори с ним откровенно, как с человеком.
— Нет, ты...
— Я пойду...
Несколько человек отделяются от группы, подходят к Трицепсу и излагают свои основательные или неясные жалобы по поводу пищи, обращения сторожей и своей жалкой участи. Лица у них загораются, шеи вытягиваются, и во всех этих детских испуганных глазах светятся какие-то неопределенные надежды. А рядом с ними, равнодушный ко всему окружающему, скачет на одной ноге старик и прыгает юноша с пылающим взором, протягивая свои костлявые руки и сжимая в своих объятиях пустоту. Трицепс на все жалобы неизменно отвечает: „конечно... конечно“.
— Они очень добрые ребята, — говорит он мне... — только немного не в своем уме... Не бойся их.
— У них не более ненормальный вид, чем у других людей, — отвечаю я... — У меня было другое представление о них... Это мне напоминает палату депутатов; здесь только больше выразительности.
— И живости... И затем, мой друг, ты сейчас увидишь, как это забавно... И не догадаешься, какие у них иногда мысли в голове бывают...
Он остановил проходившего мимо нас сумасшедшего и спросил:
— Почему ты сегодня ни о чем не просишь?
Это бледный, худой и очень грустный маньяк.
— К чему? ответил он, сделав рукой какой-то неопределенный жест в воздухе.
— Ты сердит?.. Чем-нибудь недоволен?
— Я не сердит... Мне грустно.
— Не нужно грустить... Это вредно... Скажи нам, как тебя зовут?
— Что вам угодно?
— Твое имя? Скажи нам твое имя.
Мягко, но с упреком в голосе он отвечает:
— Нехорошо смеяться над бедным человеком. Вам ведь лучше всех известно, что у меня больше нет имени... Пусть этот господин рассудит нас!.. Это наверно префект?
Трицепс сделал утвердительный жест.
— Я очень рад этому, — продолжал маньяк... Видите ли, господин префект... у меня было имя, как у всех людей... Я имел на то право, но так ли? Ведь ничего чрезмерного в этом не было, как вы думаете?... И вот, когда я пришел сюда, этот господин отнял у меня мое имя...
— Ты не знаешь, что ты говоришь.
— Нет, извините, я знаю, что я говорю.
Обратившись снова ко мне, он продолжал:
— Куда этот господин девал мое имя?.. не знаю... Возможно, что потерял... Тысячу раз я заявлял ему об этом... потому что мне необходимо иметь свое имя... Но он никогда не соглашался вернуть мне его... Очень печально... И на каком основании отобрал он у меня мое имя?.. Это, по-моему, формальное превышение власти... Вы должны понять, господин префект, как это меня связывает... Я не знаю теперь, кто я... Не только для других, но и в своих собственных глазах я являюсь... чужестранцем... Я в сущности не существую больше... Представьте себе, что все газеты хотят написать мою биографию?.. Но как это сделать?.. Чью биографию?.. чью?.. У меня нет имени... Я стал знаменитостью; большой, европейской знаменитостью... Но к чему мне эта слава, если она анонимна?.. Должен же быть, наконец, какой-нибудь способ, как вернуть мне мое имя?..
