Мирбо — по преимуществу поэт этой группы людей. Он распространяет на все человечество то безумие, которое овладело этими представителями вырождения. Ему кажется, что весь мир охвачен тем же опьянением и стремительно катится в бездну. Если Мирбо и преувеличивает в своем пессимизме, то за его произведениями остается, несомненно, крупное социальное и моральное значение. Он устанавливает связь между яркими и болезненными проявлениями преступности и его источниками, он намечает нездоровые зародыши в тех установлениях буржуазного строя, которые считаются устоями нормального и счастливого существования общества. Таких писателей, как Мирбо, трудно включить в ряды определенной партии, им трудно примкнуть к определенному политическому или социальному миросозерцанию. Они остаются в партии до тех пор, пока не убедятся в том что она не знает радикального средства к коренному исправлению мира, что ее идеалы урезываются при своем практическом применении. Такие люди скоро порывают с партией и переходят к другой, которая влечет их критической стороной своей программы, но в которой они быстро разочаровываются, как только ознакомятся с ее положительными стремлениями. Эти измены — не есть обычное ренегатство, за что обыкновенно принимают его люди, не знающие компромиссов в избранной сфере деятельности. Эти измены вытекают из грандиозного характера самых притязаний изменника, из нетерпения, которое мешает недисциплинированному уму и безвольному духу мириться с медленными завоеваниями и частичными улучшениями. В Мирбо много этого безволия, в нем нет нравственной дисциплины и в то же время в нем много чуткой совести. Он рисует падение людей, хотя и безвольных, по совестливых. Они падают и рыдают над своим падением. Сам Мирбо начал свою литературную карьеру в органе бопапартистов L'Ordre. Но вскоре он покидает его; он жадно ищет истины и находить ее у анархистов. Казалось бы, именно эта секта могла удовлетворить писателя, у которого основой миросозерцания служить отрицание и глубокая ненависть ко всем сторонам существующего строя. В девятидесятых годах истекшего столетия Мирбо, действительно, сотрудничает в Revolte. Но когда анархисты убили президента Карно, Мирбо покинул этот орган. Его ум не мог помириться с нелепым преступлением.

В одном из первых своих романов5 Мирбо разсказал трогательную историю юности с чистой душой, с чутким сердцем, с унаследованной от родителей нервной организацией, с безвольным слабым характером, с художественными вкусами и средним литературным талантом. Истории Жана Ментье развертывается перед читателем с момента его появления в свет до момента его падения. Это — типичный интеллигент большого города, полумыслитель-полуневрастеник, человек настроения, способный одинаково и к возвышенным порывом и к безнравственным увлечениями. Все его существо протестовало против злодеяний окружающей жизни, но его протест мог выразиться только в вопле бессильного отчаяния. Трагизм этой жизни поглощала, постепенно новую жертву; неокрепший ум работал, и печальный вывод складывался сачь собою: человек бессилен изменить мировую неправду, он против воли должен принимать участие в тех преступлениях, которыми полна жизнь, и чуткому сердцу остается только страдать, человеку остается только падать, оплакивая собственное падение.

В детстве он содрогался, когда видел как его отец-охотник для забавы стрелял кошек, и в то же время бессильно любил отца. Юношей он чувствовал отвращение к кутежам товарищей. „И однако однажды вечером, нервно возбужденный, охваченный внезапно плотским порывом, рассказывает он, я отправился в дом терпимости. Я ушел оттуда со стыдом, недовольный собой, страдая от угрызений совести“6. Ему казалось, что его кожа осквернена. И снова этот протест чистой души разрешился не активным вмешательством в жизнь, не усилием воли, направленной к борьбе со злом, а бессильной капитуляцией перед ходом вещей, перед силой сложившегося порядка жизни, перед инстинктами человеческой природы.

Началась война и буря новых протестов поднялась в душе Жана. Неумолимый закон всеобщей борьбы заставляет не только народы ополчаться друг на друга; дети одной расы, одной семьи, вышедшие из одного чрева, куют друг против друга оружие. Что это за родина, которой необходимо превращать спокойные воды рек в потоки крови, убивать лучших людей? Убийцу казнят и труп его бросают в бесславную могилу. Но в честь завоевателя, сожигающего, истребляющего целые племена, народы воздвигают триумфальные арки, и преклоняют колена вокруг их могил, и эти могилы, украшенные мрамором, охраняют святые и ангелы. Какое раскаяние грызло сердце Жана за то, что он так мало до сих пор старался проникнуть в тайны этой жизни, полной необъяснимых загадок. Ему хотелось постигнуть смысл правительств, которые угнетают, обществ, которые убивают. Он хотеть стать апостолом мира; его ум создавал фантастическую философию любви, безумную картину вечного братства.

И этот взрыв естественного чувства разрешается тем, что он убил пруссака, который „был поистине прекрасен, чье сильное тело дышало полной жизнью, который смотрел на поле скорее взором поэта, чем солдата, отдавался очарованию этого юного, девственного, ликующего утра“... Он убил того, кому хотел сказать, как хорошо смотреть на это небо и как он любит его за его экстаз7. Он не помнил, как это случилось, как убил он того, кого так любил еще за минуту до своего страшного поступка. „За что? Зачем? Ведь я любил его; если бы солдаты угрожали ему, я стал бы защищать его; его, которого я сам убил!“8

Жан ищет спасения в любви и затевает роман, который разоряет его и окончательно истощает его физически и нравственно. В конце этого банального до пошлости романа он уже не борется с собою. Он уступает дурным инстинктам, старается не раздумывать и отдается во власть развратной и обаятельной женщины. Его разорение заставляет его брать последние деньги у своего друга, жить на содержании у женщины, которая сама живет на счет своих любовников. Каждая новая ступень падения вызываете в нем приступы отчаяния, но сила его сопротивления ослабевает все более и более, и в конце-концов этот умный и чуткий человек становится игрушкой своих настроений и внешних обстоятельств. Печальная история Жана, это — история всего современного общества. Так думает Мирбо. Эта затаенная мысль автора чувствуется в каждой строке романа. Правда, рядом с Жаном выведен Лира, истинный художник, человек с твердой волей и определенными убеждениями. Но это — бледная фигура по сравнении с Жаном. Всякий художник озаряет жизнь и природу новым, светом, показывает их человечеству с новой, еще неизведанной стороны, и нет сомнения, что взору Мирбо мир открывается прежде всего в тех, болезненных проявлениях, которые он изобразил в истории Жана Ментье. Эти безвольные неврастеники в его глазах не исключительные, редкие характеры, стоящие особняком от остального человечества. Они только более яркое проявление общей болезни века.

Изображать болезнь века, безволие и полную нравственную атрофию человечества, изображать, раскрывая все самые гнойные язвы с мучительным наслаждением — такова художественная миссия Мирбо.

„Le Jardin des supplices“ был написан в 1898 — 1899 гг., т.-е. почти через пятнадцать лет после появления „Le Calvaire“. В „Le Calvaire“ описана история болезни, в „Le Jardin des supplices“ изображена самая острая форма ее. Трудно передать, какие дикие формы извращения человеческой природы создала фантазия романиста. Мы все время на той грани, которая отделяет возможное от несообразного, действительность от бреда. Поэт показывает нам „страшные вещи, божественные вещи“, „самую глубь тайн любви и смерти“.

В герое этого обвеянного безумием романа исчезает постепенно все, что еще оставалось от старых привычных представлений о долге, о порядочности, о принятом на себя обязательстве. Героиня обещает ему ложь, что-то таинственное и страшное, но в этой лжи есть отвага и красота, одуряющая сила, дающая забвение, усыпляющая совесть, обеспечивающая свободу. Разве он не живет все равно в сетях обмана, но обмана мелкого и гадкого. В Китае, — говорит она, — жизнь свободна, счастлива и цельна, там нет условностей, предубеждений и законов, по крайней мере для нас. Там только одни границы для свободы — это сам человек, и одни границы для любви — торжествующее разнообразие ее желаний. Европа и ее лицемерная, варварская цивилизация есть ложь. „Что делаете вы, как не лжете, лжете себе, лжете другим, лжете перед всем тем, что в глубине своей души признаете правдой. Вы обязаны проявлять внешнее уважение к лицам и учреждениям, которые считаете нелепостью. Вы прикованы цепями к нравственным и общественным условностям, которые вы презираете и осуждаете, в которых не видите никакого основания. Именно этот постоянный разлад между вашими идеями и желаниями, с одной стороны, и мертвыми формами, пустыми призраками цивилизации, с другой, наполняет вас грустью, лишает спокойствия и равновесия. В этом тяжелом конфликте вы теряете всякую радость жизни, всякое ощущение своей личности, потому что каждую минуту гнетут, задерживают, останавливают свободную игру ваших сил. Такова отравленная, смертоносная атмосфера цивилизованного мира. У нас ничего подобного... вы увидите... У меня в Кантоне, среди дивных садов есть дворец, где все приспособлено для свободной жизни и любви“9