Епимаховым!.. пшик и ничего не осталось! так же просто, как облитая

бензином мышь…

Все надломилось внутри! Все выпотрошили, вывалили наружу.

И крик души, крик умирающего сердца рвался наружу, истошный крик отчаяния. Так бывало разрывались воплями раненые, и все нутро вытягивалось в струнку, все леденело в тебе. Такие крики не только надолго травмировали не обстрелянных бойцов, но и бывалых солдат пронимали.

Кучевые облака с синими подбрюшинами ветер угнал. Как будто кто-то заменил в театре декорации, и растянул по небу и покрыл весь город серым покрывалом, из которого вскоре заморосил дождь.

…он сгорел в огне… и душа его, очищенная огнем, не томилась в

ожидании…

…как моя…

…а сразу, видать, вошла в рай… если только ему отпустились все

грехи…

…кто знает…

Над ним склонились двое подростков, один из них стягивал с руки Шарагина часы.

– «Сейка». Настоящая! Пьянь, все равно пропьет.

Шарагин напряг кулак, расстегнутый браслет застрял на запястье:

– Не тронь! Не твои.

– А, проснулся алкаш! Ничего, мы тебе добавим наркоза!

Били беспощадно, били ботинками по голове, которую он исхитрился закрыть руками от первых ударов, били в живот и в пах, и предательски со спины, по почкам, по позвоночнику. Он мычал от дикой боли, и слезы смешивались с каплями усиливающегося дождя, перераставшего в затяжной ливень.

Небеса разверзлись.

…небо смилостивилось… небо ближе сделалось… небо простило…

Нет, не было никакого неба! И дождя не было! Не дождь омывал усталое, разбитое, болезненное, страдающее тело его.

…в морге окатили из ведра… труп…

Нет, он еще не умер! Он по-прежнему находился в Афгане, запрокинув голову, раненый, падал на спину, захлебывался кровью.

Только небо изменилось в цвете, сгустилось от боли, и, когда терял он сознание, почудилось, будто плывет в небе самолет, и не разобрать только было, падает ли самолет в штопоре с небес, или устремляется ввысь, выше и выше, дальше, за облака, чтобы упрятаться в хмурых дождевых складках.

…что это было? я искал встречи с Богом? зачем? ждал ответа?

упрека? жалости Всевышнего? разъяснений? подсказки: как быть и

что – дальше? ждал приговора?..

… пережитые обиды и оскорбленья, надрывы душевные, поймет ли?

зачтет ли? канувших в неизвестность, усланных на чужбину солдат,

благословит ли, помянет? вымолить хотя бы прощенья тем, кого не

оглушила смерть, кому вспоминаться будет годами еще по ночам

Афган…

– Господи по-ми-и-луй!

…ведомо ли ему о подлости, несправедливости, о подвигах, об

изменах, предательстве, о дружбе?..

Шарагин сорвался, падал, почти как воздушный гимнаст в цирке, не дотянувший до протянутых цепких рук напарника, – но того хоть подстраховывали – в сетку плюхнулся циркач, красиво отпружинил, поклонился публике, наверх легко взобрался, и снова полет с кручениями, и в этот раз удачный и рукоплещет зал!

Падал же Шарагин в пропасть. И удар был болезненным. И боль раздробила на кусочки, забила сознание густым монотонным и вязким илом, утягивала в черную дыру, сводила с ума, он захлебывался от боли; боль подминала под себя, поглощала; и скоро оторвала его от настоящего, захлопнула окно в прошлое, вырвала, выгнала из него воспоминания; адская, бесконечная боль завладела им навсегда.

…боль – это я, я – это боль… она побеждает, она сильней меня… она

больше меня… она везде… ЭТО НЕ ТЫ ГОВОРИШЬ, ШАРАГИН, ЭТО

ГОВОРЮ Я, БОЛЬ! ТЫ – НИЧТО, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ, Я –

ВСЁ!..

…не разлей вода, самые близкие из друзей, что остались в

живых…

Сидели на дне рождении Женьки Чистякова; сидели на стульях и табуретках, и на диване под картиной «Охотники на привале»; сидели с женами, и взад-вперед, перебивая разговоры взрослых, бегали дети – Настюша,

…я так скучал без тебя…

и сын Женьки – Васька, любимец и баловень отца.

…дети повторяют за взрослыми… он же ведь не виноват, что

взрослые говорят всякую чушь…

Васька выбежал из комнаты, и вернулся с зеленым пластмассовым автоматом в руках, который, когда паренек нажимал на курок и направлял поочередно на всех гостей, будто хотел всех покосить очередью, издавал трескающие звуки, все равно что и на самом деле стрелял, и гости смеялись в ответ над детскими выходками.

…когда-нибудь наша страна, мы все, наконец, разучимся

воевать… и тогда мальчишки больше не будут играть в войну… и

мы начнем жить нормально… без подвигов… но что тогда буду

делать я?.. что тогда будет с нами, офицерами?.. значит, эта

война в Афгане никогда не завершится… или вскоре после нее

начнут другую? и все повторится… мы копировали отцов…

наши дети копируют нас… и мой сын… а у меня будет когда-

нибудь сын… начнет копировать меня… и пойдет служить… и

станет офицером… и Женькин сын возьмет в руки автомат, только

уже настоящий… и для наших детей найдутся войны…

Пили водку, пили без меры, поскольку давно не встречались, и потому, что супруги на сей раз смирились, пили много потому, что много пить привычны были, и потому, что назавтра был выходной.

…первые семнадцать тостов пьем быстро, остальные сорок

девять не торопясь…

Нетрезвость мужей все же не давала покоя некоторым женам: прежде всего полная Зебрева в платье, сшитом из афганского панбархата, пялила через очки злые глаза на мужа, сжимала кулак:

– Чуешь, чем пахнет? Завязывай!

Лена никак не участвовала в разговорах.

…Чистяковы пригласили ее… хотят нас помирить…

Она была одета все в то же первое присланное из Афганистана платье, любимое свое, голубое.

Нина Чистякова, в строгом и стильном черном с белым костюме, и сама по натуре строгая натура,

…пробивная баба!..

командирша, просто-напросто не успевала шипеть на мужа, поскольку хозяйничила на кухне. Только один раз подошла к Женьке и вывернула ему ухо, он даже вскрикнул от боли, и пригрозила: «Хватит».

– За ПэЗэДэ! – предложил он тогда.

– Совершенно верно, – поддержали друзья-офицеры. – За Присутствующих Здесь Дам!..

Женька, как всегда, был пьян, и Зебрев клевал носом, и двое новых сослуживцев Чистякова – «охотники», накатили порядком, но, несмотря на это, все подставляли рюмки под очередную порцию водки.

…а чего им, конечно, у них вон жены какие смирные, зашуганные,

битые, наверное, не единожды… вот и пьют они, как Пашков, если

дорывался до халявы…

Шарагин пил по полной, ни разу не пропустил, но не брала его водка.

Не был пьян и майор Моргульцев. По полрюмки пил майор, и от этого выглядел неприлично серьезным и трезвым. Как и в Кабуле, Моргульцев не позволил себе до конца расслабиться, а, наверное, очень хотелось майору взять и напиться вдрызг. Потому что с кем, как ни со старыми друзьями напиваться? Кто поймет, простит, уложит спать, и на утро рюмочку припасет на опохмелку, или бутылочку пивка?

Рядом сидела его супруга, некрасивая, но важная. К ней тянулась с разговорами Зебрева, и Нина Чистякова старалась угодить различными закусками.

…и у баб своя иерархия… да, плевать на них!..

приятно, однако, что Лена не лебезит перед майоршей…

Говорить об Афгане и хотелось и не хотелось одновременно. Обо всем говорить и вспоминать было нельзя, ненужно и неинтересно. И без мата крепкого не расскажешь хорошую историю. И зачем? Не хотел никто вспоминать и говорить обо всем, что было. Помянули как-то всех разом третьим тостом и хватит.

Разговоры за столом сводились главным образом к жизни теперешней: о нарядах, о форме одежды, о званиях, о начальниках, о солдатах, о боевой технике, об учениях, о прыжках, о зарплате, о продуктах в магазине, о ремонте квартир, об охоте, о женах (но только самое лучшее), об училищах военных, о зимней рыбалке.