Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.
…боль, я не сразу заметил ее…
Боль. Она робко притиралась,
…как попутчик в автобусной толкотне…
жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное – в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,
…как стирают со школьной доски отслужившие слова…
цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом…
– Связь нужна! – захрипел Шарагин. – …Артиллерию… вызывай!.. Огонь на себя!..
Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв – ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.
…везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули…
но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?
должно быть, я в отключке был… сознание потерял?..
Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.
Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.
…да-да… что ж ты, сука, подвел меня!..
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?
…вот и все, я ухожу…
Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,
…кому-то повезло…
а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».
…как же все прозаично закончилось!..
Однако что-то, возможно, удержало в нем дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подошел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив?
…с того света люди не возвращаются… наваждение… сколько
времени прошло?..
– Подожди, не двигайся! – говорил Зебрев. – Мы тебя перенесем!
– Не надо, я своим ходом! Помоги встать!
– Выдвигаемся! – командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых.
Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:
– Я сам!
…надо идти, а сил нет… как полудохлый таракан…ноги
трясутся… кашель…
Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля
…или осколок…
в горле застряла.
…прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок…
– Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, – предложил Сычев.
– Отставить!
…вколют – поплыву…
– Раненым колите.
Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали вертушку.
Он шел больше километра, предпоследним в цепочке, а впереди бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова.
Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно глотал ледяную воду горной речки. Будто из святого источника черпали – силы прибавлялись, вода, как наркоз, замораживала и притупляла на время боль в шее.
В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии.
…только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не
скиснуть от жалости к самому себе… буду идти до конца… надо
вывести взвод!..
– Если буду падать – держи, – сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.
Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.
Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.
…пустой мертвый взгляд на холодном застывшем лице…
когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, ее
засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за
море… целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов… и ни
капли жалости, сострадания… что же это со мной делается?.. солнце
припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная…
– В хвост заноси!
За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги, запихивая труп в вертолет, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин подался вперед, накинул сверху брезент.
– Теперь раненые!
– Всех погрузили! – крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. – Держись, Олег! Возьми, – на ладони лежали лазуритовые четки, – у духа одного выпали. Они ему больше не нужны.
Измученный, злой, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертолета, и даже, пожалуй, больше, заполнила все пространство, зримое и незримое.
Лопасти потащили вертолет вверх.
Из кабины высунулся пилот:
– Мужики! Кто-нибудь, сядьте за пулемет! Здесь район проклятый!.. Дай Бог выбраться!..
…где мой автомат? как я буду отстреливаться?..
– Перетяните жгут, товарищ стар… – попросил-простонал рядовой Бурков.
Шарагин опомнился, встал на колени, чтобы перетянуть перебитую пулеметным огнем ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на бойца.
Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось.
…а дальше тишина…. откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас… и
рад бы в рай, да грехи не пускают…
Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое, все разом, о будущем он и подозревать не смел, и настоящее заполнилось тишиной – ни шороха, ни звука, пусть даже очень отдаленного, ни намека на жизнь.
