Епимахов оторопел, заметался на месте, закричал солдатам: «В укрытие!», хотя большинство и так уже попрятались, взглядом спешно отыскивал безопасное место.

Третий эрэс громыхнул всего-то метрах в пятидесяти, и земля вздрогнула, и от того, что задрожала она под ногами, Епимахову стало жутко.

Ложились снаряды вразброс, в поле за лагерем.

Едва зародившись, страх, глубокий животный страх, охватил все тело и душу лейтенанта, спутал все мысли в голове, вырвал и решительность всякую, и уверенность напускную. Страх пронизывал сознание, но он боролся с ним, боролся с естественным желанием спрятаться, бежать прочь от опасности. Озноб почувствовал он, слабость в коленях, продолжая стоять на месте, повторял про себя: «Ты офицер – ты не имеешь права бояться, ты офицер – ты не имеешь права бояться».

Всего из-за горки прилетело семь снарядов. Шарагин считал разрывы. Прикрываясь, на всякий случай, броней БМП, вместе с офицерами агитотряда прикидывал он, откуда идут пуски.

Духи явно били наобум. Увидели, небось, откуда-нибудь с горы, что советская бронегруппа и грузовики, съехав с дороги, встали лагерем, и решили обстрелять.

Что-то взорвалось вдалеке, где-то сзади, на дороге, ведущей в Кабул, и, в этот раз не на шутку встревоженные, и Шарагин, и офицеры агитотряда, как по команде, обернулись. На мгновение показалось всем, что духи надвигаются с разных направлений. На дороге застрекотали автоматы. Успокаивало лишь то, что там, недалеко, была советская застава – надежное прикрытие хотя бы с одного фланга.

Капитан Моргульцев занервничал, закурил, отправился связываться со взводом Зебрева, вернулся, подозвал Шарагина:

– У Зебрева «коробочку» подбили…

– Где?

– На дороге.

– Выезжаем?! Потери есть? – дернулся было Шарагин.

– Спокойно, все нормально, бляха-муха, – приглушенно и заговорщески сказал Моргульцев. – Потерь нет. Но одну машину сожгли. Я сам поеду разберусь.

Когда обстрел прекратился и стихло, Епимахов выглянул из-за брони, и тут же внутренне смутился, сообразив, что нечего было победу над страхом праздновать после того, как струсил.

Он суетливо оглянулся: не заметил ли кто его растерянный вид? В том, что вид у него был жалкий и растерянный, Епимахов не сомневался. Вроде бы никто не смеялся. Впрочем, от этого легче не стало. Чудовищное презрение обожгло самолюбивое сердце неудавшегося героя.

– Наши, наверняка, засекли пуски и накроют духов артиллерией, – услышал Епимахов разговор офицеров, подходя ближе.

– Как же! Разбежался! – Шарагин прикурил от чужой сигареты, и, бегло бросив взгляд на Епимахова, догадался, отчего не весел лейтеха, но не выказал догадки ни единым жестом, ни ухмылкой. – Они из-за той горы прилетели, – продолжал как ни в чем не бывало Шарагин. – Думаешь, там кто-нибудь остался? Духи сразу же прыгнули в «Тойоту» и смылись. Ищи ветра в поле!..

Епимахов сидел рядом с Шарагиным, но замкнувшись в себе, с забитым видом тыкал ложкой в рисовую кашу.

…нормально, что испугался парень… странно было б, если

не испугался…боится – значит не дурак… привыкнет… ко

всему привыкает человек, привык и Герасим к городской

жизни….

По наезженной колее катил к лагерю бронетранспортер. Майор в шлемофоне, комбат с ближайшей заставы, с виду туркмен, спрыгнул с бэтээра:

– Где командир роты? – завопил он разъяренно. – А, вот ты где! Ты здесь сидишь, значит, чаи гоняешь, капитан, а там бээмпэ твоя горит!

– А вы что на меня орете! – поднимаясь, возмутился капитан Моргульцев. – Знаю про бээмпэшку, сам только что вернулся. Ее духи из гранатомета подожгли. Прямо в масляный бак попали!

– Какой на.уй гранатомет! Какие на.уй духи! – кричал командир заставы. – На моем участке за последний месяц духи ни одной колонны, ни одной машины не тронули! У меня договор с главарем местной банды! Так что не надо мне, капитан, лапшу на уши вешать! Я проезжал мимо ваших трех бээмпэшек, сам видел, что последняя неисправна была, ее ремонтировали… Вы сами ее подожгли!

– Не-на-да, товарищ майор! Нечего на моих офицеров поклёп наводить! – раздраженно выговорил Моргульцев, лицо его сделалось пунцовым. – Все, бляха-муха, слышали выстрел из гранатомета!

– Хорошо, допустим, – не унимался майор: – В таком случае, где ваши раненые, где контуженые? А-а? Молчишь, капитан?! Где же это видано такое, даже контуженых нет!

Словесная баталия затягивалась. И майор, и капитан сражались уже не один на один, а искали в рядом стоящих офицерах роты и агитотряда союзников: чьи доводы весомее?

Майор стянул шлемофон, показав бритую голову.

…и я такой же лысый когда-то ходил…

усмехнулся Шарагин,

…как залупа!..

Командир заставы то прятал, то доставал из карманов руки, жестикулировал, тыча в ротного и в направлении горящей машины, которую из лагеря все равно видно не было.

– Что ты улыбаешься, капитан? Скажи честно, что просто хотел списать неисправную машину на боевые потери! Не выйдет, мальчишка! Где ты видел, чтобы так атаковали бээмпэ?!

– Товарищ майор! – с неприязнью в голосе ответил Моргульцев. – Я, бляха-муха, уже второй срок в Афгане, самого три раз подбивали…

– Если списать надо было машину, – перебил командир заставы, – обратился бы ко мне. Я б тебе показал, на какую мину наехать, здесь их до …!

Где-то за заставой, километра за полтора от лагеря послышались взрывы. Начали взлетать боекомплекты сгоревшей БМП. Майор сплюнул под ноги:

– Только вчера встречался с главарем банды. Договорились, что на моем участке духи к дороге не выходят.

– Значит вы больше верите бандиту, чем советскому офицеру?!

– Слушай, – шепнул Шарагин, – напусти на него нашего замполита. Пусть мозги прополощет.

– Да ну его! – отмахнулся Моргульцев.

– Я, капитан, верю своим глазам. – продолжал, чуть остывая, командир заставы. – Сначала на дороге стоит поломанная бээмпэ, а потом на нее духи нападают. И в результате никаких потерь! Все живы и здоровы! Молодец! А ты подумал, капитан, что теперь будет? Это же ЧП! Что я скажу главарю? Рейнджеры… вашу мать! Выехали повоевать, пострелять, а после вас расхлебывай! Вы завтра в Кабул смоетесь, а мне тут оставаться…

Мало-помалу он затухал, накричался. Тяжело дыша, майор обращался к присутствующим офицерам, как бы ища у них поддержку:

– Подъезжаю, а они заняли оборону и строчат по кишлакам. Я говорю: в кого стреляете? а они говорят: там за дувалом духи должны быть. Видите ли, им па-ка-за-лась, что по ним стреляли. А я в полный рост хожу без бронежилета туда-обратно и унимаю этих рейнджеров! Там этот старлей, как его…

– Старший лейтенант Зебрев, – подсказал Моргульцев.

– Вот именно, Зебрев. Такую пальбу устроил! А если, капитан, твои рейнджеры кого-то ранили или убили в кишлаках? Да завтра вся банда выйдет на дорогу и подожжет в отместку колонну! Что тогда?!

– Пойдемте, товарищ майор, – уводил Моргульцев командира заставы от лишних свидетелей. Минут пять они петляли по лагерю, спорили. Майор уперся:

– Нет, я доложу, что машина загорелась при невыясненных обстоятельствах. Пусть приезжает комиссия, разбирается. И охрану выставлю, чтоб кто-нибудь из твоих рейнджеров не продырявил ее из гранатомета.

В роте происшествие не обсуждали. Молчали глухо,

…как в танке…

Всем было понятно, что приключилось с БМПэшкой. Обычный случай на войне. Чего зря языком молоть?

У одного Епимахова, по наивности и незнанию реалий, тлели весь вечер сомнения, и, когда опустилась на лагерь ночь, вспыхнул в груди молодого интернационалиста протест, захотелось разобраться, обсудить случай с товарищем:

– Ничего не понимаю, – вполголоса рассуждал он. – С одной стороны, если действительно духи машину подбили, значит все герои, так? И можно на медаль посылать! А если правда на стороне майора, а я, да и ты тоже, мы оба видели, когда возвращались, что взвод Зебрева остался на дороге и с бээмпэшкой возится, тогда саботаж выходит, тюрьмой попахивает. Что ж мы сами, значит, технику гробим, а? Это ведь какой кипешь на весь полк будет!..