Тайга в зимнем уборе — сказочное, дивное зрелище, хотя, пожалуй, слишком суровое для сказки. Подавленный ее первозданным величием, чувствуешь себя слабым, тщедушным, но ощущение одиночества, неуверенности в своих силах, рожденное белым безмолвием, исчезает, когда берешь в руки ружье. Вмиг отлетают прочь все сомнения, опасения, колебания, оружие придает уверенности, в твоих руках могучая сила, и пусть только попробует кто напасть: глаз зорок, рука не дрогнет, ружьишко не подведет.
К вечеру сквозь плотный заслон ельника пробиваемся на поляну, Лука останавливается, достает подаренные мной папиросы:
— Однако, пришли. Закуривай, друг.
— Где же твоя избушка?
— Заимка? Вот она! — Лука указывает на снежный бугор. Саперной лопаткой разгребаем снег, он слежался, приходится прорубать в снегу настоящие ходы сообщения. Через полчаса в заимке уже весело потрескивают сухие поленья, огонь печурки-плиты наполняет комнатку живительным теплом. В заимке чистота и порядок. Здесь путник всегда может обогреться, переждать непогоду, сварить похлебку, вскипятить чай, отдохнуть. В заимке хранится запас топлива, продуктов, дроби, пороха. По неписаным законам тайги каждый, кто побывает в избушке, должен, уходя, оставить в сенях вязанку дров, немного муки или других продуктов, пополнить израсходованные охотничьи припасы.
Закончив осмотр своего хозяйства, Лука убеждается в том, что все на месте.
— А может, здесь никого не было?
— Были, однако. Порох в банку досыпали, пачку пыжей оставили.
Я с наслаждением растягиваюсь на лавке, но блаженство длится недолго, нужно вставать и готовить ужин. Лука времени напрасно терять не намерен, собирается ставить капканы — разве допустит охотничье сердце, чтобы они всю ночь пролежали в сенях? Притащив капканы в избу, Лука тщательно их осмотрел, почистил, что-то подкрутил, подвинтил. Я никогда не видел, как устанавливают ловушки, хотелось пойти с Лукой, но усталость давала о себе знать, к тому же у охотника-капканщика есть что-то общее с рыболовом: сиди и жди, когда рыбка клюнет, может, и не клюнет, но авось клюнет…
В общем, Лука ушел, а я остался в заимке. Полежал, полежал и встал — спать не хотелось. Ни с того ни с сего я решил сделать пельмени, до сих пор не понимаю, зачем это мне понадобилось. Кулинар я не бог весть какой, любой сибиряк мне в этом деле фору даст, пельмешки здесь готовят впрок тысячами, в кафе счет идет на сотни. Официантки, когда речь заходит о пельменях, спрашивают: «Вам одну-две сотни?» Тогда у Луки я провозился с пельменями чуть ли не всю ночь, возвратившийся Лука, застав меня за этим занятием, удивился, но спрашивать ни о чем не стал, хотя я по неопытности извел едва ли не весь запас муки, а мяса мне просто не хватило.
Немного отдохнув, мы выпили чаю, решив, что пельмени оставим на обед, и начали одеваться. Лука кивнул на мою продукцию, ухмыльнулся:
— На роту солдат, однако, хватит…
Ночью над тайгой пронеслась вьюга, это было нам на руку, все встречавшиеся следы были свежими, оставленными совсем недавно. В то утро Луке повезло, он добыл пять белок, а на обратном пути подстрелил матерого глухаря.
Обрадованный успехом, Лука предложил оставить добычу в заимке и походить по лесу еще часок-другой, я не возражал, наблюдать за действиями настоящего охотника было интересно. На этот раз все было иначе, тайга казалась пустой, вымершей, от тишины звенело в ушах; Лука так ни разу и не выстрелил.
Раздосадованные, усталые мы возвращались домой, лыжи казались тяжелыми, неуклюжими. Лука сетовал на то, что не взял у соседа лайку, уж она-то нам помогла бы. А без собаки какая охота? Неподалеку от заимки мы заметили белку: забравшись на высокую ель, белка уронила на нас сухую шишку, затем, словно поддразнивая, сбежала по стволу и уселась на суку.
Лука поднял карабин, мне стало жаль задорную игрунью, и я попросил охотника не стрелять; Лука, видимо, подумал, что я рехнулся, но спорить не стал, а белка, не подозревая, что избавилась от смертельной опасности, продолжала озорничать, роняла шишки, прыгала по веткам, как заводная игрушка; задев пушистый ком снега, обрушила его прямо на голову Луки.
Вынув из-за пояса топорик, Лука с силой стукнул обухом по стволу ели, глухой удар прокатился по тайге, с ветвей посыпался снег, белка оборвалась с дерева и пушистым комком упала в сугроб.
— Лови, хватай ее! — заорал Лука на весь лес. — За хвост ее!
Насмерть перепуганный зверек, взлетев на дерево, понесся прочь.
— Пора, однако, — улыбаясь, сказал Лука. — Нас ждут пельмешки. Попробуем, что ты налепил.
Почувствовав, что сильно проголодались, мы поспешили к заимке. Убрав лыжи в сени, сняв мешки, мы вошли в комнатку и замерли, пораженные, — все здесь было перевернуто вверх дном. Вещи, сброшенные с аккуратных полочек, в беспорядке лежали на полу среди каких-то тряпок, обсыпанные сахарным песком из разорванного пакета; из закопченного зева печи торчал кусок сала, испачканный золой, а гордость моя — пельмени, над которыми я трудился столько времени, просто испарились, за исключением нескольких раздавленных и вымазанных в грязи. Не понимая, в чем дело, мы с потерянным видом слонялись по избушке, сообщая друг другу невеселые новости: это сломано, это разодрано, то разбросано, то перебито…
Опомнившись, мы выбежали из избушки, чтобы увидеть следы дерзких преступников, но ничего не обнаружили. Это обстоятельство окончательно сбило нас с толку — что за чертовщина?! Кто-то побывал в заимке, утащил и перепортил продукты, изорвал и переломал вещи и ухитрился при всем этом не оставить никаких следов. Не на вертолете же прибыли и убрались грабители! Проваливаясь по пояс в глубокий снег, мы околесили избушку, но ничего не нашли — ни следочка. Голодные и злые как черти, сидели мы у холодного очага, ломая головы над неразрешимой загадкой. Потом голод взял свое, из уцелевших продуктов (а сохранились только консервы, небольшой кусок сала и сухари) мы приготовили наспех обед и молча съели его. Напряженная тишина была нарушена лишь однажды Лукой, который заявил, что более отвратительной пищи, чем сладкое сало (кусок сала был вывалян в сахарном песке), он в жизни никогда еще не ел. Немного насытившись, мы снова принялись за осмотр и обшарили избушку скрупулезно, как следователи. Постепенно выяснились некоторые детали, позволившие сделать кое-какие выводы.
Первым делом мы обратили внимание на большое количество сажи, рассыпанной на полу. Особенно эффектно она выглядела на заброшенном под скамейку полотенце. Сажа виднелась повсюду, похоже было, что неизвестные громилы проникли в заимку через печную трубу. Версия эта хоть и была маловероятна, проверки все-таки требовала.
Мы вышли из избушки и, проклиная нарушителей спокойствия, полезли на крышу, где сразу обнаружили большие следы, отдаленно напоминающие кошачьи. Лапы у безвестного четвероного — а теперь мы были убеждены, что подверглись налету не людей, а зверя, — были большими. Рысь? Не похоже. Клок шерсти, найденный Лукой, позволил ему безошибочно определить «личность» грабителя:
— Росомаха, однако! Не иначе она. Ее заделье, ее!
Так вот кто орудовал в заимке! Спрыгнув с крыши, мы вернулись в заимку и стали горячо обсуждать план мести. Лука был вне себя, я же росомаху не только никогда не видел, но, к своему стыду, ничего толком о ней не знал, поэтому слушал перемежаемую крепкими словами характеристику зверя с большим вниманием.
— Какая она, росомаха? Как выглядит?
— Ростом невелика, чуть поболе песца, только ты не гляди, что махонькая, она олешков запросто берет, да что там олешков — лося заваливает! Уж на что здоровущ сохатый, а супротив росомахи не выстоит; а похожа она на горбатого медвежонка…
— Как же росомаха с лосем справляется, ведь он огромный?
— Валит его, однако. Летом лось может от нее убежать, а зимой нет. Росомаха гонит его день, два, может бежать и не устает, а сохатый из сил выбьется и падает. Почему? Лось проваливается в снег, а эта тварь нет. Лапы у ней широкие, тридцать, сорок километров бежит за лосем, ждет, когда сохатый совсем обессилеет, тогда росомаха и навалится — зубами, когтями рвет на куски. Один кусок в снег зароет, другие на деревьях развесит, так и живет возле лосиной туши, пока всю не сожрет, пока дочиста не обглодает.
