— И не совестно тебе такие слова говорить? Ах ты, охальник едакий!

— Почему, бабушка?! Так в учебнике написано: «Дождевой червь гермафродит».

— Червяк, что ль? Нашел, о чем спрашивать! На шута он тебе сдался?

В столь сложном вопросе мы так и не разобрались…

Террариум мы соорудили во дворе. Здесь жили лягушки, черепахи, ужи, улитки. В сарае обитали кролики, чердак был предоставлен в полновластное владение голубям. В саду мы развесили скворечни, их немедленно заселили воробьи. Весной прилетали законные хозяева и без промедления решали непростую жилищную проблему. Длинным клювом иссиня-черный скворец хватал нахала за шиворот и вышвыривал вон. Короткая возня, обиженный протестующий писк, и, роняя пестрые перышки, воробушки убирались восвояси. Вслед им скворцы брезгливо выбрасывали немудрящий воробьиный скарб и долго возились в гнезде, наводя чистоту и порядок.

В комнатах под потолком висели клетки с канарейками, на подоконнике стояли аквариумы, на высокой тумбочке в большой клетке целыми днями крутилась в колесе белка. Белогрудая, с пепельными кисточками на ушах, она без устали неслась наперегонки со стремительно мчащимся временем.

Все живое, пойманное в лесу и на речке, приносимое домой, иногда разбегалось, разлеталось, расползалось, неожиданно возникая в самых неподходящих местах, к великому неудовольствию жильцов. Им и впрямь порой приходилось несладко. Кого-то сильно покусали вырвавшиеся из банки бурые болотные муравьи, невоспитанный ежик Федька ночами плодотворно трудился над оставленной в коридоре обувью, беспощадно обгрызая то, без чего людям, увы, обойтись невозможно. Выпорхнувшая из клетки синица разбила старинную вазочку, пойманный накануне вороненок с перебитым крылом в полночь страшно заорал, переполошив весь дом.

Весной Васька с Колей натрясли с берез целую наволочку майских жуков. Возиться с ними было недосуг, и мы с Марком запихнули мешок под кровать одной из бабушек. Едва стемнело, жуки вырвались из заточения, всю ночь сердито гудели под потолком, натыкались на стены, горохом сыпались вниз. Разъяренная бабка призывала на наши головы Божью кару. Всевышний внял мольбам старушки, и нам задали основательную взбучку.

— Ничего, — утешал утром Марк, держась за обожженный крапивой зад. — Наука требует жертв.

И «жертвы» были. Вскоре произошло событие, вызвавшее долговременную устойчивую неприязнь к нам у всей женской половины дома. Повинны в случившемся были ужи, которые почему-то не захотели жить в террариуме и изловчились из него удрать. Мы с Марком расстроились, зато обе наши бабки радовались и веселились, как дети.

— Вот и молодцы, что уползли! Скорей бы весь ваш зверинец разбежался, житья никакого нет…

Впрочем, торжествовали бабки недолго. Вечером в кухне что-то грохнуло, с треском разлетелась тарелка — и раздался истошный крик. Сбежавшимся жильцам одна из бабушек поведала, как из дырки в полу выползла черная змея и едва не уволокла ее в подпол.

— Большущая! Встала и качается. Ох, страсти!

Мы с Марком довольно искусно разыграли недоумение, старушки ахали, скорбно поджимали сухие губы — что же теперь будет?

— Ничего. — Марк поставил в угол блюдечко с молоком. — Они смирные…

Ужи выползали ночью, выпивали молоко, бесшумно скользили по крашеному полу, повергая в панику злющего одноглазого кота, ранее безраздельно властвовавшего в доме. Кот выгибал спину дугой, ерошил облезлый хвост и, подвывая от страха, опрометью мчался прочь.

Постепенно все жильцы к ужам привыкли и больше не пугались, замечая их порой на рассвете: днем «новоселы» предпочитали на глаза не показываться. Тем не менее «ползучие» изредка о себе напоминали, так сказать уже в масштабах поселка. Летом сосед приподнял вилами копну прелого сена и отпрянул назад — в разворошенном гнездовье копошились десятки змеенышей. Змеи поселились вблизи домов! Жителей данное обстоятельство, естественно, не обрадовало, запахло новыми нареканиями — додумались, такие-сякие, змей развели! Впрочем, проблема разрешилась просто — обосновавшаяся в саду ежиная семья извела ползучее племя начисто.

Сказочно красив зимний лес! Снеговые шапки на мохнатых лапах хвойника, отлакированные изморозью стволы мачтовых сосен, розовеющие под утренним солнцем. На полянах разбросаны гигантские снежки — бугрятся укутанные толстым снежным покрывалом кусты. Клубится стылый воздух, потрескивают от мороза деревья.

Морозец приличный, но лес полон жизни — стрекочут сороки, покачиваются на кустах шиповника пепельные, багряногрудые снегири, перекликаются в чаще невидимые птахи. Лыжи скользят легко и бесшумно. Метель замела тропы, и идти приходится целиной. Снег испещрен загадочными знаками. Дед легко читает мудреные письмена, хотя за всю свою жизнь не прочел ни одной книги: дедка неграмотный, темный.

— Эвот сорочья стежка. Парой шли. А здеся, — дед указал на прерывистую, еле заметную цепочку следов, — мышь шел.

Лыжники пересекли поле и снова углубились в лес. Дед заметно оживился — несколько дней назад он поставил в овраге капкан: пойдет лиса мышковать и угадает в ловушку. Овраг косо врубался в лес, рассекал его надвое. На дне оврага пульсировал незамерзающий родник. Дедушка спустился вниз, побродил вокруг родника, оскользаясь на голубой наледи, и плюнул с досады: капкана как не бывало! Снег вокруг изрыт, истоптан, в круглой ямке, где был укреплен капкан, копилась синяя тень. Рядом чьи-то следы, клок рыжей шерсти.

— Оказия, — озадаченно бормотал дедушка, обшаривая ближайшие кусты в поисках пропавшего капкана. — Не черт же его с кашей слопал!

Марк отошел подальше и подозвал старика — на снегу алели капли крови.

— Уволок капкан, окаянец, — констатировал дед. — Матерущий попался лисовин.

Перебравшись на противоположную сторону оврага, мы пересекли большую поляну и услышали, как в густом ельнике звякнуло железо.

— Вот он где! — обрадовался дедка. — Сейчас мы его, соколика…

К вековой заснеженной ели прижался крупный седоватый лис. Капкан завяз между стволами деревьев. Испуганный зверь рвался, стараясь освободиться, прижимал уши, яростно грыз цепь.

— Сейчас я его приласкаю. — Дед, сбросив лыжи, закултыхал по сугробам, сжимая в руке увесистую палку.

— Живьем возьмем! — крикнул Марк. — Не бейте!

Лис рвался все сильнее, фыркал, но вдруг, опустив узкую морду к земле, споро задвигал челюстями. Я сбросил куртку, чтобы накинуть ее на зверя, но лис слабо пискнул и… помчался по снежному полю.

— Стой! — Марк перехватил взлетевший к плечу приклад. — Не стреляй, Васька!

— Верно, не надо, — согласился дед. — Хрен с им, пущай бежит. Ить он лапу себе напрочь отхватил. Эн она в капкане торчит…

Домой мы возвращались хмурые, молчаливые, свинцовой кладью легло на плечи тяжелое чувство вины.

— Покалечили зверинку, — сокрушался дед. — Каково, бедолаге, на трех лапах чикилять…

— Добить бы надо, — заметил Коля. — Будет теперь мучиться.

— Добивать нельзя, — горячо возразил дед, забыв, что минуту назад атаковал беспомощного лиса с палкой. — Охотники не добивают, они добывают. Так-то!

Усталые, мы сняли лыжи, счистили налипший снег: лишними, ненужными были слова.

— Вы чего примолчались? — стаскивая валенки, спросил дед. — Оклемается лисовин этот, еще до старости доживет. Но в капкан больше не сунется, ученый теперь.

Дед понес валенки на кухню — сушить. Марк проговорил решительно:

— Нет, ребята, это все не по мне — капканы, стрельба… Живое должно жить! Только так и не иначе…

Мы переглянулись, но никто товарищу не возразил. Даже Васька. С тех пор охота для нас перестала существовать.

Когда весной у Васькиной матери лиса передушила всех кур, а у нас уволокла жирнущего гусака, дедушка, ткнув обожженный морозами и спиртом вислый нос в оставшиеся на месте преступления следы, восторженно крякнул:

— Безногий орудует, не иначе. Его заделье, его. Ах, язви тя в селезенку!