Тогда хорошо понятны тональности, которые звучат на Востоке. Возьмите Сунь Ятсена. Он долгое время жил за границей и искал вдохновения за рубежом, чтобы свергнуть разваливающуюся династию Маньчжуров и основать первую Китайскую республику; Поэтому его не подозревают в ксенофобии. И все же он резюмирует ход мыслей антиколониального движения, включая коммунистическую фракцию, следующим образом: «Нации, которые используют империализм для завоевания других народов и таким образом стремятся сохранить свое привилегированное положение хозяев и суверенов мира, выступают за космополитизм и хотели бы, чтобы мир согласился с ними»; Поэтому они делают все, чтобы дискредитировать патриотизм как «нечто ограниченное и антилиберальное» (Сунь Ятсен, 1924, стр. 43-4). За позицией Сунь Ятсена и основанием КПК стояли два события: 25 июля 1919 года заместитель наркома иностранных дел Лев Михайлович Карахан заявил, что Советская Россия готова отказаться от «территориальных и других преимуществ», отнятых у царской империи, и фактически поставил под сомнение «неравноправные договоры» в целом, договоры, подписанные Китаем под угрозой канонерок и вторгшихся армий (Карр, 1950, с. 1270-272). Летом того же года Версальский договор, положивший конец Первой мировой войне, передал Японии привилегии в Шаньдуне, которые имперская Германия ранее отобрала у правительства в Пекине. В Китае набирает силу мощная волна протеста: это движение 4 мая, из которого вышли многие лидеры и активисты Коммунистической партии Китая. Теперь всем ясно, что западные демократии, которые также вели войну против Центральных держав, размахивая знаменем свободы и самоопределения народов, не колеблясь увековечивают полуколониальное положение Китая; единственная надежда исходит от страны и движения, возникшего в результате Октябрьской революции, на которые коммунисты возлагают надежды, решив встать во главе борьбы за национальное освобождение. По словам Мао Цзэдуна (1949/1969-75, т. 4, стр. 425): «Именно благодаря русским китайцы открыли для себя марксизм. До Октябрьской революции китайцы не только игнорировали Ленина и Сталина, они даже не знали Маркса и Энгельса. Канонады Октябрьской революции принесли нам марксизм-ленинизм». Во время войны национального сопротивления против японского империализма, целью которого было «подчинить весь Китай и сделать китайцев своими колониальными рабами», Мао так вспоминает свой первый подход (в последние годы правления маньчжурской династии) к делу революции: В это время у меня начали появляться проблески политического сознания, особенно после прочтения памфлета о расчленении Китая [...] Это чтение вызвало во мне большую тревогу за будущее моей страны, и я начал понимать, что мы все обязаны спасти ее (в Сноу, 1938, стр. 99 и 149).

Более десяти лет спустя, выступая накануне провозглашения Народной Республики, Мао переписал историю своей страны. В частности, в нем упоминается сопротивление державам, которые были главными действующими лицами Опиумных войн, восстание тайпинов против маньчжурской династии или «против Цин, слуг империализма», война против Японии в 1894-95 годах, «война против агрессии объединенных сил восьми держав» (последовавшая за Боксерским восстанием) и, наконец, «революция 1911 года против Цин, лакеев империализма». Столько сражений, столько поражений. Как объяснить тот разворот, который происходит в определенный момент? В течение длительного времени этого движения сопротивления, то есть на протяжении более семидесяти лет, с Опиумной войны 1840 года и до кануна Движения 4 мая 1919 года, у китайцев не было идеологического оружия для защиты от империализма. Старое и незыблемое идеологическое оружие феодализма было повержено, вынуждено было уступить дорогу и объявлено неиспользуемым. За неимением лучшего китайцы были вынуждены вооружиться идеологическим оружием и политическими формулами, такими как теория эволюции, теория естественного права и буржуазная республика, заимствованными из арсенала революционного периода буржуазии на Западе, на родине империализма [...], но все эти идеологические орудия, как и орудия феодализма, оказались очень слабыми и в свою очередь должны были уступить, были изъяты и объявлены неиспользуемыми. Русская революция 1917 года знаменует собой пробуждение китайцев, которые узнают что-то новое: марксизм-ленинизм. Коммунистическая партия родилась в Китае, и это эпохальное событие [...]. Изучив марксизм-ленинизм, китайцы перестали быть интеллектуально пассивными и взяли на себя инициативу. С этого момента период в современной мировой истории, когда на китайцев и китайскую культуру смотрели с презрением, должен был закончиться (Мао Цзэдун 1949/1969-75, т. 4, стр. 469-70 и 472). Если на Западе коммунизм и марксизм являются истиной и оружием, наконец-то найденным для прекращения войны и искоренения ее корней, то на Востоке коммунизм и марксизм-ленинизм являются истиной и идеологическим оружием, способными положить конец ситуации угнетения и «презрения», навязанной колониализмом и империализмом. Это исследование началось еще во времена Опиумных войн, еще до формирования марксизма-ленинизма и даже марксизма как такового (в 1840 году Маркс был еще студентом университета). Не марксизм вызвал революцию в Китае; точнее, это светское сопротивление, продолжающаяся революция китайского народа, которому после долгих и утомительных поисков наконец удается полностью осознать себя в марксистской или марксистско-ленинской идеологии и положить конец колониальному господству. Через несколько дней после только что увиденного положения Мао заявил: «Мы больше не будем нацией, подвергающейся оскорблениям и унижениям. Мы восстали [...] Эпоха, когда китайский народ считался нецивилизованным, теперь закончилась» (Мао Цзэдун 1949/1998, стр. 87-8). Вернемся к «делегату Индокитая», выступавшему на съезде Французской социалистической партии в 1920 году. Хотя он и призывал к членству в Коммунистическом Интернационале, он по-прежнему называл себя Нгуен Ай Куок или «Нгуен-патриот» (Ruscio 2003, стр. 383); он не видит противоречия между интернационализмом и патриотизмом, более того, последний в ситуации, в которой находится Индокитай, ощущается как конкретное выражение интернационализма. Несколько десятилетий спустя, став лидером Вьетнама, который на Севере начал обретать независимость, Хо Ши Мин призвал молодых людей посвятить себя учебе, обратившись к ним со следующими словами: Восемьдесят лет рабства истощили нашу страну. Теперь мы должны получить наследие, оставленное нам нашими предками [...] Познает ли Вьетнам славу? Займет ли его народ почетное место наравне с другими народами пяти континентов? (в Lacouture 1945/1967, стр. 119). За девять лет до своей смерти, когда в Индокитае бушевала одна из самых варварских колониальных войн XX века, по случаю своего семидесятилетия Хо Ши Мин вспоминал свой интеллектуальный и политический путь: «Вначале именно патриотизм, а не коммунизм, подтолкнул меня к вере в Ленина и Третий Интернационал». Большое волнение вызвали прежде всего призывы и документы, пропагандирующие освободительную борьбу колониальных народов, подчеркивающие их право на самостоятельный национальный государственный строй: «Тезисы Ленина [по национальному и колониальному вопросу] вызвали во мне большое волнение, большой энтузиазм, большую веру и помогли мне ясно увидеть проблемы. «Моя радость была столь велика, что я заплакал» (в Lacouture 1960/1967, стр. 39-40). В своем Завещании, призвав сограждан к «патриотической борьбе» и к преданности «спасению родины», на личном уровне Хо Ши Мин (1969, стр. 75 и 78) подводит такой итог: «Всю свою жизнь, телом и душой, я служил родине, я служил революции, я служил народу».

4. «Денежная экономика» на Западе и Востоке Рассматриваемая как следствие империалистической борьбы за завоевание рынков и сырья, а также капиталистической погони за прибылью и сверхприбылью, но также и прежде всего рассматриваемая в моралистическом ключе как продукт auri sacra fames, а не четко определенной социальной системы, Первая мировая война вызвала на Западе духовный климат, нашедший свое наиболее значительное выражение у Блока. По его мнению, преодоление капитализма должно включать «освобождение от материализма классовых интересов как таковых», а также «упразднение всякого частного экономического компонента». Даже великие революционеры не уделяли этому должного внимания: Не хлебом единым жив человек. Как бы ни была важна и необходима внешняя сторона, она лишь намекает, но ничего не создает, ибо именно люди составляют историю, а не вещи и не их могущественное преходящее, происходящее вне нас и ложно над нами. Маркс определил, что должно произойти в экономике, необходимые экономико-институциональные изменения, но он еще не приписал желаемую автономию новому человеку, импульсу, силе любви и света, то есть моральному моменту самому по себе, в окончательном общественном порядке (Блох 1923, с. 316 и 319). Действительно, — настаивает он в первом издании «Духа утопии» — Советы, находящиеся у власти в России, призваны положить конец не только «всякому частному хозяйству», но и всякой «экономике денег», а вместе с ней и «торговой морали, которая освящает все самое злое в человеке». Наряду с экономической властью необходимо поставить под сомнение власть как таковую; в конечном итоге необходимо осуществить «превращение силы в любовь» (Блох 1918, стр. 298). Дело в том, что – замечает в свою очередь Бенджамин (1920-21/1972-99, т. 2.1, стр. 195) – «нынешняя экономика в целом напоминает не столько машину, которая останавливается, если кочегар ее бросает, сколько дикого зверя, который вырывается на волю, как только укротитель отворачивается от нее». Другими словами, речь идет не о том, чтобы сделать экономическую «машину» более эффективной или менее разрушительной благодаря революционному перевороту; Вместо этого речь идет о том, чтобы заключить в клетку или, возможно, уничтожить того зверя, который, несмотря на все политико-социальные преобразования, продолжает оставаться экономикой как таковой. Среди главных действующих лиц бойни, устроенной империалистической расой, находится Россия, и здесь после Октябрьской революции распространяется видение, которое с презрением смотрит на мир экономики в целом и которое не случайно скандализирует по случаю введения НЭПа, новой экономической политики, которая в 1921 году следует «военному коммунизму» во имя эгалитарного, но отчаянного и вынужденного аскетизма. Это видение не сильно отличается от того, которое анализировалось в отношении Запада и о котором вспоминал в 1940-х годах один из активистов Коммунистической партии Советского Союза: Мы, молодые коммунисты, все выросли с верой в то, что с деньгами покончено раз и навсегда [...] Если деньги появятся снова, разве не появятся и богатые? Разве мы не оказались на скользком пути возврата к капитализму? (в Фигесе 1996, стр. 926). Лишь с большим трудом, вопреки обвинениям в измене, Ленину удалось поставить в центр внимания проблему экономического развития отсталой страны, вышедшей из-под удара мировой и гражданской войн и столкнувшейся с полной опасностей международной обстановкой. Еще непосредственно перед своей смертью Сталин (1952/1971-73, т. 17, с. 266 и 268-69) счел необходимым полемизировать с теми, кто во имя борьбы с капитализмом намеревался положить конец «товарному производству», «обращению товаров» и «денежному хозяйству». Картина, представленная Китаем, совершенно иная. Давайте посмотрим, что происходит в зонах ограниченного доступа , которые «освобождены» и управляются Коммунистической партией с конца 1920-х годов. Антикоммунистическая партия Гоминьдан и контролируемое ею нанкинское правительство пытаются заставить их капитулировать, прибегая к военной силе, а также к экономическому удушению. Во время своего путешествия Сноу (1938, стр. 285) замечает: «Торговля между красными и белыми округами была запрещена Нанкином, но с помощью трудных горных троп и после надлежащего «смазывания» пограничников красным удавалось в определенные периоды наладить процветающий экспортный бизнес» и, следовательно, получать «необходимые промышленные товары». Демонизируемые в России и Европе как проявление жадного и гнилого мира, который необходимо уничтожить раз и навсегда, «денежная экономика» и торговля здесь вместо этого являются синонимами физического выживания и защиты революционного проекта, призванного спасти Китай и построить новый и лучший мир. Контраст между Востоком и Западом еще больше обострился в последующие годы. После прихода фашизма и нацизма в таких странах, как Италия, Германия и Япония, борьба за заработную плату и лучшие условия жизни одновременно поставила под вопрос производительные и военные усилия, военную машину агрессоров и поборников возрождения колониального экспансионизма. В Китае, напротив, в условиях широкомасштабного японского вторжения на первый план выдвигается то, что Мао (1938/1969-75, т. 2, стр. 223) определяет как «тождественность национальной борьбы и классовой борьбы». С этого момента приверженность производству и экономическому развитию становится, особенно в районах, освобожденных и контролируемых Коммунистической партией, неотъемлемой частью как национальной, так и классовой борьбы. Поэтому понятно, что, несмотря на бушующее оружие, Мао (1943/1969-75, т. 3, стр. 135) призывает коммунистических лидеров уделять большое внимание экономическому измерению конфликта: В современных условиях войны все организации, школы и части армии должны активно заниматься выращиванием овощей, разведением свиней, сбором дров и производством древесного угля; они должны развивать ремесла и производить часть зерна, необходимого для их пропитания [...] Руководители партии, правительства и армии на всех уровнях, а также в школах должны систематически изучать искусство руководства массами в производстве. Тот, кто не изучает внимательно проблемы производства, не является хорошим руководителем.