Более четверти века спустя Хоркхаймер (1968b, с. 154 и 160) вновь поднял тему отмирания государства, хотя на этот раз ссылаясь не на авторов «Манифеста Коммунистической партии», а на Шопенгауэра. С другой стороны, с одной стороны, он отдавал дань уважения Марксу («настало время, наконец, сделать марксистское учение одним из основных предметов преподавания на Западе»), с другой стороны, он выражал свое недовольство тем, что «во многих странах Востока оно служит полезной идеологией для восстановления преимущества, достигнутого Западом в промышленном производстве». «Марксистская доктрина», восхваляемая здесь, не имела никакого отношения к проблеме развития производительных сил, которая вместо этого привлекала к себе внимание, например, Северного Вьетнама, занятого обороной от варварской агрессии, готового прибегнуть к химическому оружию, и тем не менее вызывавшего снисходительное отношение и даже поддержку со стороны Хоркхаймера. Как и в 1942 году, так и в 1968 году утопия с презрением смотрела на драматические сражения, происходившие на Востоке и являвшиеся результатом не субъективного выбора, а прежде всего объективной ситуации. Даже не прибегая к этому выражению, западный марксизм уже отвернулся от восточного марксизма. Мы вынуждены задать себе несколько вопросов: когда начал проявляться разрыв между двумя марксизмами? Что думает Андерсон о приходе к власти Сталина? Но что, если бы он уже возник после переломного момента 1917 года? А что, если бы первые трещины появились уже в тот момент, когда единство, казалось бы, было наиболее прочным, скрепленным коллективным возмущением грязной бойней Первой мировой войны и капиталистическо-империалистической системой, обвиняемой в ее виновности? А что, если трещины и последующее отчуждение, помимо многообразия объективной ситуации и культурной традиции, отсылают к теоретическим и политическим ограничениям прежде всего западного марксизма, самого изощренного и воинственного на академическом уровне? Путь к манифесту, в котором Андерсон провозгласил превосходство западного марксизма, наконец освободившегося от удушающих объятий восточного марксизма, был долгим. Казалось, для первого человека зарождается новая и блестящая жизнь; на самом деле это было предпосылкой самоубийства. Мы имеем дело с важными главами политической и философской истории, которые в значительной степени игнорировались и которые моя книга намерена реконструировать, чтобы также поставить под сомнение перспективы возрождения западного марксизма на новых основах.

Предупреждение Во всех цитируемых текстах курсив свободно сохранялся, удалялся или изменялся в соответствии с необходимостью подчеркивания смысла текста, вытекающей из изложения. Никаких уведомлений об изменениях, внесенных в используемые итальянские переводы, не приводится. Для облегчения понимания исторического контекста и эволюции авторов анализируемых работ библиографические ссылки в круглых скобках в первую очередь относятся к оригинальной дате цитируемого текста. В случае двойной датировки дата или даты, предшествующие крестику (/), относятся к оригинальному тексту, остальные — к изданию, которое я использовал. Стефано Адзара, Паоло Эрколани, Елена Фабрицио, Джорджо Гримальди (который также редактировал Указатель имен) и Альдо Тротта помогали мне с библиографическими исследованиями и разработкой текста. Благодарю всех.

I.

1914 и 1917: рождение западного марксизма и восточный 1. Поворот к Западу в августе 1914 года... История, которую я намерен реконструировать, начинает формироваться между августом 1914 года и октябрем 1917 года, между началом Первой мировой войны и победой Октябрьской революции. В результате этих двух эпохальных событий марксизм пережил глобальное распространение, выведшее его далеко за пределы Запада, в пределах которого он оставался ограниченным во времена Второго Интернационала. Но у этого триумфа есть и другая сторона: столкновение с культурами, геополитическими ситуациями, экономическими и социальными условиями, которые столь сильно отличаются друг от друга, стимулирует внутренний процесс дифференциации, приводящий к возникновению ранее неизвестных противоречий и конфликтов. Чтобы понять их, мы вынуждены задаться вопросом о глубинных мотивах, которые подтолкнули людей присоединиться к коммунистическому и марксистскому движению, которое формировалось в те годы. На Западе радикальным, поистине апокалиптическим, историческим поворотным моментом, несомненно, стало начало и распространение Первой мировой войны. Усталость, отвращение, возмущение бесконечной бойней — все это способствует быстрому распространению коммунистического движения. Симптоматично то, что произошло в Италии уже в месяцы и недели, предшествовавшие приходу большевиков к власти. В период с февраля по октябрь два делегата Временного правительства, созданного в Москве после свержения царского самодержавия, посетили Турин, чтобы наладить контакты с союзной страной в продолжающейся войне и противостоять растущим пацифистским тенденциям. Еще до своего прибытия они заявляют о своей явной враждебности по отношению к большевикам (требующим немедленного мира). Однако, когда на балконе дворца Сиккарди появляются два посланника правительства Керенского, толпа из сорока тысяч ожидающих рабочих разражается криками «Да здравствует Ленин!» Если быть точным, то это 13 августа 1917 года. Десять дней спустя были возведены баррикады, чтобы усилить отказ от войны, однако в результате сам Турин был объявлен зоной военных действий: последнее слово осталось за военными трибуналами (Fiori 1966, стр. 128-29). Можно сказать, что масса демонстрантов и бунтовщиков присоединилась к Октябрьской революции еще до ее совершения и присоединилась к ней в ходе борьбы против войны. В настоящее время политически корректно говорить об Октябре 1917 года в России не как о революции, а как о государственном перевороте; но мы видим, как главный герой этого предполагаемого государственного переворота провоцирует квазиреволюцию за тысячи миль отсюда, причем провоцирует ее уже своим именем и даже до того, как приходит к власти! Это связано с тем, что его имя и партия, которую он возглавлял, неразрывно связаны с безоговорочным осуждением войны и политико-социальной системы, обвиняемой в ее развязывании. Именно этот духовный климат объясняет на Западе огромную притягательную силу, которую Октябрьская революция оказала не только на массы, но и на ведущих интеллектуалов. Подумайте об эволюции Дьёрдя Лукача. В своей автобиографии он вспоминает: «мой интерес к этике привел меня к революции»; Интерес к этике един с неприятием войны, переживаемым как полное отрицание самых элементарных моральных норм: Я был убежденным антивоенным активистом [...] Мое отвращение к позитивизму имело также политические причины. Хотя я осуждал положение дел в Венгрии, я совсем не был готов принять английский парламентаризм как идеал [сам по себе главный герой

военная резня]. Но в то время я не видел ничего, что могло бы заменить то, что существовало. И именно с этой точки зрения революция 1917 года поразила меня так сильно, потому что вдруг на горизонте показалось, что все может быть и по-другому. Каково бы ни было отношение к этому «разнообразию», это «разнообразие» изменило всю жизнь всех нас, значительной части моего поколения (Лукач 1980, стр. 66 и 53). Эрнст Блох рассуждает аналогичным образом, говоря как о молодом венгерском философе, так и о себе, отмечая: «В начале войны, в 1914 году, мы чувствовали себя совершенно потерянными. Эта война стала решающим фактором в развитии каждого из нас. Для него связь с коммунистическим движением была одновременно и поддержкой, и убежищем» (в Коппеллотти 1992, стр. 370). Даже не устанавливая органических отношений с коммунистической партией и движением, на идеальном уровне молодой немецкий философ приходит к выводам, не отличающимся от выводов молодого венгерского философа. Блох (1977, стр. 43) позже заявил, что он приветствовал «русскую революцию» с «беспрецедентным освободительным ликованием». Согласно «Духу утопии», написанному в основном в военные годы, в один из «самых позорных периодов истории», если «над Европой», ответственной за войну, нависла вечная смерть, то следует приветствовать тот факт, что страна, возникшая в результате Октябрьской революции, сопротивляется агрессии той или иной капиталистической державы. Да, «Российская марксистская республика остаётся необузданной». В любом случае, более чем когда-либо необходима «подлинная тотальная революция», о которой говорил Маркс, которая принесет «свободу» и ознаменует «начало всемирной истории после доисторической эпохи» (Блох 1923, стр. 311 и 315-16). Октябрьская революция — это наконец обретенная истина для тех, кто стремится придать конкретность борьбе против войны или, скорее, против продолжающегося «геноцида» (Vцlkermord), если на этот раз использовать язык двух лидеров социалистического и антимилитаристского движения, а именно Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Даже будущие лидеры Октябрьской революции (некоторые из которых прошли подготовку на Западе) воспринимали и переживали Первую мировую войну как окончательное проявление ужаса, присущего капиталистическо-империалистической системе, и абсолютной необходимости ее свержения. Приведем несколько примеров: Бухарин говорит о «страшной фабрике трупов», Сталин — о «массовом истреблении живых сил народа». Особенно красноречива картина, нарисованная Троцким: «Деяние каиновой «патриотической» прессы» двух противоборствующих сторон есть «неопровержимое доказательство морального упадка буржуазного общества». Да, человечество скатывается к «слепому и бесстыдному варварству»: мы являемся свидетелями вспышки «расы кровавого безумия», использующей самые передовые технологии в военных целях; это «научное варварство», которое использует великие открытия человечества «только для того, чтобы разрушить основы цивилизованной общественной жизни и уничтожить человека». Все хорошее, что создала цивилизация, погребено в крови и грязи окопов: «здоровье, комфорт, гигиена, обычные повседневные отношения, дружеские связи, профессиональные обязательства и, в конечном счете, кажущиеся незыблемыми правила морали». Позднее, но все еще в связи с катастрофой, разразившейся в 1914 году, появляется и термин «холокост»: 31 августа 1939 года Молотов обвинил Францию ​​и Англию в том, что они отвергли советскую политику коллективной безопасности, в надежде натравить Третий рейх на СССР, не колеблясь спровоцировать «новую великую бойню, новый холокост народов»1.