Таким образом, место отпуска фельдмаршала определялось не его желанием, а пребыванием царя, и только по счастливой случайности все совпало. Наступало, может быть, самое тяжелое время в отношениях Петра и Шереметева: начиналось дело царевича Алексея Петровича.
Прошло более года после бегства царевича. Известный сначала немногим факт постепенно получал все более широкую огласку, вызывая разнообразные слухи и догадки. Зерно действительности обрастало вымыслом. Австрийский резидент Плейер еще в январе 1717 года доносил цесарю: «Гвардейские полки, составленные большею частию из дворян, замыслили с прочими войсками в Мекленбургии царя убить… и правление вручить кронпринцу…» Никто из современников не повторил потом этого невероятного слуха. Правдоподобнее другое сообщение Плейера от того же времени: «Царь прислал Меншикову повеление обо всем разведать и сообщить ему список всех званий, которые часто виделись с царевичем…»{365}.
Конечно, перебирали наиболее видных лиц из придворных кругов и, естественно, не могли пройти мимо Бориса Петровича. Г. Ф. Долгоруков предупреждал его о распространяемых на счет их обоих «небылицах», будто царевич по отъезде из Петербурга послал к фельдмаршалу какие-то письма с польским офицером, а тот, не найдя его, поехал с теми письмами к Долгорукову. «Изволите, — заключил Долгоруков, — не токмо себя и меня искусно в таких лжах, ежели возможно, предостеречь»{366}. Да и сам Борис Петрович еще в Польше был в курсе такого рода опасностей и, со своей стороны, предупреждал тех, кому эти опасности могли угрожать. Надо думать, что именно такой смысл имело посланное им с дороги письмо к князю В. В. Долгорукову{367}.
В середине декабря Шереметев приехал в Москву. Царь был уже там. 31 января 1718 года туда же привезен был царевич. В первых же своих показаниях он назвал ряд лиц, содействовавших его бегству. Среди них главная роль отводилась А. В. Ки-кину. Немедленно того привезли из Петербурга в Москву — он был первым из тех, кто подвергся розыску. Кикина судили «министры» и приговорили к жестокой смертной казни. Среди других судей приговор подписал и Борис Петрович Шереметев. Для него, надо думать, это был очень нелегкий момент при существовавших между ним и Кикиным отношениях. В феврале доставили из Петербурга в Москву и другого близкого фельдмаршалу человека — князя В. В. Долгорукова, одного из главных сторонников царевича.
18 марта Петр уехал в Петербург, где тоже производился розыск. Борис Петрович оставался в Москве. Он с тревогой следил за тем, что происходило в Петербурге. 9 апреля он писал Ф. М. Апраксину, что «ножная» болезнь его «не умаляется», тем не менее он ждет только, когда просохнет дорога, чтобы поехать в Петербург, а пока у него просьба к Апраксину: «При сем же вашему сиятельству наупоминаю, ежели когда позовет какой случай обо мне (то есть явится какая-нибудь опасность. — А. З.), то с покорностию прошу, по своей милости, охранить…»{368}.
Его сильно тревожило, как относится царь к тому, что он продолжает оставаться в Москве: верит ли, что причина задержки его — болезнь? Видимо, при своем отъезде из Москвы Петр пожелал, чтобы Шереметев также ехал в Петербург. Как убедить царя, что не какие-нибудь другие соображения, а единственно болезнь задерживает его в Москве? «Только к болезни моей есть еще прибавка, которою умножается (болезнь. — А. З.), — убеждал он царя, — ибо я печалюсь, думая, чтобы ваше величество не изволили о болезни моей усумниться, в каком она состоянии, и будто я вашему величеству неимоверен и живу здесь для каких-либо своих прихотей. А как вашему величеству известно, что я, кроме Бога и вашего величества, всемилостивейшаго моего государя, никого не имею и милостию вашего величества взыскан, то как на конец жизни моей явлюся перед вашим величеством в притворстве, а не в истине»{369}. Совершенно ясно, что подразумевалось не простое ослушание, а что-то гораздо более серьезное, в чем фельдмаршал боялся, что его подозревали и чего он не хотел назвать прямо.
В конце июня проезжал через Москву митрополит киевский Иосаф Кроковский. Тяжелобольного его везли в Петербург также по делу царевича. У Бориса Петровича было с ним близкое знакомство; возможно, что они были товарищами по Киевской академии. Встреча, происшедшая при таких обстоятельствах, должна была, конечно, удручающим образом подействовать на фельдмаршала. В то же время его глубоко огорчало продолжительное молчание его друга Ф. М. Апраксина, едва ли случайное. «К болезни моей смертной и печаль меня снедает, — писал он Апраксину 25 сентября, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомянитеся меня писанием братским христианским присетить в такой болезни, братскою любовью и писанием попользовать». Он просил Апраксина «донесть» Петру о том, что, несмотря на помощь «всех обретающихся в Москве господ докторов», в его состоянии нет никакого улучшения, и он хочет «для последняго искушения» ехать на Олонецкие воды{370}. 9 октября он получил ответ. Петр писал из Петербурга: «Господин фельтмаршал. Письмо твое я получил, и что желаешь ехать к водам, в чем просишь позволения, и се то вам позволяется, а оттоль — сюда»{371}. Царь хотел, чтобы Шереметев непременно был в Петербурге и даже поручил следить за этим московскому обер-коменданту Измайлову, извещая последнего, что фельдмаршалу дано позволение ехать на Олонец «по самому первому пути»; он даже дал Измайлову обидное для фельдмаршала полномочие: «…далее Петрова дни мешкать не давай»{372}. Со своей стороны, фельдмаршал, хотя бы уже по сухости царского письма, видел, что недоверие у Петра к нему оставалось, и он еще два раза пробовал убедить царя в серьезности своей болезни: «…только ежели жив буду и сподоблюся очи вашего величества видеть, — писал он 29 октября, — тогда сами изволите увидеть, какую я имею тяжкую болезнь»{373}.
Может быть, впервые за многие годы Борис Петрович был свободен от военных обязанностей и получил возможность заняться, насколько позволяли болезнь и опасения за свою судьбу, хозяйственными делами. Он исполнил давнее намерение «отделить» невестку и внука (от старшего сына Михаила), выделив на их долю четвертую часть своего имущества. В это же время составил и свою духовную. Но и жизнь «временная» все же не утрачивала для него своего интереса. Об этом лучше всего свидетельствует значительное количество «указов», разосланных им по разным вотчинам в 1718 году и содержащих в себе разнообразные хозяйственные распоряжения: о взятии на откуп кабаков, о сборе оброчных денег и столовых запасов, о сдаче мельниц на откуп, о наказании сбежавших с работы крестьян и т. д.; не забывал он и своих излюбленных лошадей, наказывая «прикащику», «смотреть за конюхом, чтобы лошади были в призоре и сыты». Видимо, несмотря на болезнь, он считал возможным, что еще поживет и в Петербурге. Молодотуцкий приказчик должен был всякие оброчные деньги и столовые запасы на 1718 год, все «без доимочно», отвезти по зимнему пути в Петербург в дом фельдмаршала и там ожидать его прибытия, а также доставить в Петербург и всех лошадей, которые находились в его вотчине.
Между тем отношение Шереметева к царевичу Алексею и вообще его причастность к делу становились предметом разговоров и, можно сказать, легенд. Народная молва по-своему связала имя Шереметева с делом царевича: в народе говорили, что «царевич еще жив, что он уехал с Борисом Петровичем Шереметевым неведомо куда…»{374}. Где-то, вероятно, в придворных кругах, стоявших ближе к действительности, иностранные дипломаты подслушали другую, совсем противоположную, версию: «Говорят также, — сообщал своему правительству голландский резидент де Бие, — что фельдмаршала подозревают в участии в этом деле и что его скоро привезут сюда»{375}. Соблазнительные слухи проникли за границу, сплетаясь, по-видимому, около того факта, что Шереметев во время розыска над царевичем оставался в Москве. Иначе как будто нельзя понять фразу в письме к нему Петра от 9 октября 1718 года, где, разрешая фельдмаршалу ехать на Олонецкие воды, а оттуда в Петербург, царь между прочим писал: «Житье твое на Москве многие безделицы учинили в чужих краях, о чем, как скоро приедешь, услышишь»{376}.
