По-европейски меблирован был и дом в Мещерикове. И даже в далекой Борисовке, куда Борис Петрович мог заглядывать только изредка, в господском доме были предметы иноземного комфорта: в столовой — «комен» (камин. — А. З.), у дверей «казеннай каморы» — «шафу (шкаф. — А. З.) вымалеванную», во всех комнатах — «убой» (обои. — А. З.) и «картыни», последние в расписных рамах^{18}. А на фасаде дома красовалась выведенная латинскими буквами надпись «Heneralnaja eta kvartera» — в память того, что в доме еще до его перестройки жил в период полтавских боев Петр со своим штабом.

Как протекала жизнь в этих обставленных по-европейски палатах? Было в обычае, чтобы барский дом наполняли дворовые разных рангов — их число должно было питать тщеславие владельца. Велико ли было число дворовых у Шереметева, мы не знаем; на этот счет имеем только случайно оброненное фельдмаршалом замечание, что его дом «не безлюден». Косвенным образом этот пробел восполняет до некоторой степени «Записка» о заграничном путешествии. Сопровождавшая Шереметева за границу свита в своем составе как бы воспроизводит в миниатюре структуру его московского «дворика». Тут специалисты на всякие случаи: «царедворец» — для посылок дипломатического характера; «маршалок» — для наблюдения за общим порядком; дворецкий, казначей и рядовые слуги — для хозяйственных и комнатных дел; наконец, для нужд духовных — священник. В этом перечне служителей не достает как будто только скороходов, в окружении которых боярин появлялся на московских улицах в своей немецкой карете. Еще одна подробность довершает сходство: в доме фельдмаршала, а в походе — при нем, как и у польских магнатов, живет особая, составленная из дворян рота или «шквадрон» на фельдмаршальском содержании.

Фельдмаршал — живой центр этого дворового окружения, которое имеет своим единственным назначением освобождать его от всяких житейских забот и мелочей. Все та же «Записка» рассказом об одном эпизоде хорошо вскрывает создающуюся на почве этих отношений психологию. Проезжая через Польшу, Шереметев, во избежание возможных неприятностей, вынужден был, «тая гонор свой и имя», выдавать себя и своих спутников за «равное товарищество», так что ему и всем остальным пришлось «зватися ровными товарищи и есть за одним столом». Автор «Записки», отмечая необычность такого положения, записал с явным сочувствием к боярину: «И с того числа боярин изволил в том пути приимать великие себе трудности…»^{19}.

В описанных исключительных обстоятельствах Шереметеву пришлось скрывать «гонор свой и имя»; в обычных же условиях, наоборот, их проявление — постоянный движущий мотив его поведения, имеющий свой источник в чувстве фамильной чести. Своеобразным пониманием этого принципа обусловливалась между прочим обнаруженная фельдмаршалом во время путешествия чрезвычайная щедрость: всюду, куда он ни попадал, он раздавал богатые подарки, «чиня то и не жалея, — как объяснено в «Записке», — для превысочайшей чести и славы преславнейшего имени великого государя, его царского пресвет-лого величества и всего его самодержавнейшего государства от окрестных стран и государств в примножении большие славы и в память своей, Шереметевых, фамилии»^{20}. За путешествующим боярином тянулся целый обоз со всякой «рухлядью», предназначавшейся для подарков. И когда под конец путешествия было подсчитано, сколько своего «кошту», деньгами и вещами, было истрачено, то оказалась сумма в 25 550 рублей — крупное по тому времени состояние.

В своих письмах фельдмаршал не поражает ни остротой, ни глубиной мысли. В одном случае, совсем не думая давать себе характеристику, он очень метко сказал о себе: «…не испытлив дух имею…»^{21}. В переписке он предстает человеком, не склонным к теоретическим изысканиям, но обладающим здравым смыслом. Как государственный деятель, он более или менее свободно ориентировался в международных отношениях и, видимо, имел свои определенные точки зрения, которые делали его интересным собеседником. По сообщению «Записки», польский король, поговорив с Шереметевым на частной аудиенции «часа с три», выразил желание, чтобы «по часту к нему болярин ездил», а «воеводы Мозовецкий и Калиский» сами приезжали к нему со своими сыновьями и, как описан их визит в «Записке», «зело поступили любно и говорили пространно обо всем, и были часы многие»^{22}. Приблизительно то же происходило потом в Вене и в Италии.

Один предмет разговоров Шереметева мы знаем: поднимался вопрос об общей борьбе с «врагами креста Христова». Но, судя по всему, этой темой не ограничивались. Надо думать, происходил свободный обмен мыслями. Едва ли до этого времени в Европе так разговаривали с кем-нибудь из русских. Очевидно, у Шереметева везде, где бы он ни оказывался, находился общий язык с высокими собеседниками. Это подводит нас к вопросу об общих взглядах фельдмаршала.

Австрийскому императору Леопольду I, вероятно, отвечая на его вопрос, Шереметев говорил, что он «был побужден» к своему путешествию в Европу «не столько любопытством видеть страны, сколько обетом посетить гробницу св. Петра и Павла»^{23}. Итак, любознательность — на втором месте, религиозный мотив — на первом. Что такой обет должен привести в близкое соприкосновение с Римско-католической церковью, фельдмаршала нисколько не смущало. Он настолько свободно смотрел на различия православной и католической церквей, что вызвал в Риме широкие надежды на «обращение». Да и в Вене многие считали, что он — «внутренне католик»; в частности, постоянно сопровождавший его при осмотре достопримечательностей города иезуит Вольф высказывался в том смысле, что он «весьма ошибается, если этот сеньор не присоединится к вере католической»^{24}.

Трудно принять за выдумку и сведения, содержащиеся в переписке римских сановников, о начатых Шереметевым в Риме переговорах о соединении церквей^{25} или сцену, которая изображена в письме кардинала Оттобони, как Шереметев, когда ему показали подлинный акт Флорентийского собора[2], с благоговением целовал листы и творил перед ним «земное поклонение», а после того попросил с них копию^{26}. Еще одно свидетельство идет из Москвы. Живший тогда, в 1699 году, здесь иезуит Франциск Эмилиан писал в Рим: «Шереметев с тех пор, как возвратился от папы, необычайно прославляет нашу веру, хвалит нас и говорит, что теперь он должен притворяться вследствие преследования собратьев…» При этом автор донесения, впрочем, задается вопросом: «…Кто может разгадать, что тут скрывается, правда или ложь?»^{27}.

Мы тоже должны поставить вопрос: что означает такое поведение фельдмаршала?

Прежде всего надо признать, что сановники папского двора дают, в общем, верную картину, разве лишь невольно сгущая краски под влиянием сильного желания видеть знаменитого «русского генерала» «обращенным». Они сообщают свои впечатления в неофициальной переписке; им не было смысла обманывать друг друга. Кроме того, известно, что один из спутников Шереметева, бывший тогда его крепостным слугой, а в будущем видный сотрудник Петра, Петр Курбатов принял во время пребывания в Риме католичество, разумеется, с согласия своего господина.

Речь вряд ли может идти о намерении Шереметева стать католиком, — такого, без сомнения, у него не было, но сочувственное и уважительное отношение к католичеству присутствовало. Откуда оно? Сомнительно, чтобы Борис Петрович когда-нибудь углублялся в догматические особенности римской веры, но ее культурно-политическая роль, надо думать, была для него ясна. Припомним впечатления киевской жизни. Католическая вера органически входила в состав культуры, под влиянием которой он формировался. Представителя высокородной фамилии она должна была привлекать и социальной стороной: в то время это была господская вера на Украине, тогда как православие объявлялось верой «холопской».