Все это не мирится с нашими представлениями о положении главнокомандующего: Борису Петровичу оставляли слишком мало простора для проявления самостоятельности. И чем глубже Петр входил в военное дело, чем шире раскрывался его военный гений, тем теснее становилась сфера самостоятельной деятельности фельдмаршала. Ни одной по существу значительной операции он не «смеет» — употребляя его выражение — начать или предпринять иначе, как по указу царя или без доклада ему. И не только в вопросах стратегического, но и чисто хозяйственного характера он обращался за указаниями к царю. Если, например, получал указ сделать запас провианта, то считал необходимым спросить «сколько класть и как ево возить: нынешнею ль зимою или весною, и буде весною возить, также и анбары, во что те провианты класть, и люди, кем и на каких подводах возить…»{145}.
Можно сказать, все действия фельдмаршала регулировались инструкциями или «статьями», исходившими от Петра. Яркое изображение вытекающих отсюда последствий, в частности душевного состояния Бориса Петровича, дает его письмо к Петру из Пскова от 29 января 1702 года: «Премилостивейший государь, получив твой государев указ, что за волею твоею не быть мне к Москве, нужные имею дела в доношение, без чево пробыть невозможно. Об ыных делех сколько крат писал и сам тебе, государю, доносил — на многое указу не получил, и естли в таком неуправлении весна застанет, крайней худоба будет, от чево, сохрани Боже. И я, последний раб твой, смертно печалюсь, чтобы вместо милости не понесть на себе гневу и не причтено бы было в некакое нерадение и в оплошку. Прикажи ко мне прислать статьи: что мне делать…»{146}. Может иногда даже показаться, что фельдмаршал сам не хотел самостоятельности и вполне удовлетворялся ролью исполнителя.
Когда он бывал вместе с Петром или Меншиковым, как, например, под Нотебургом и Ниеншанцем, то руководящая роль, а с нею и вся ответственность обыкновенно переходила к тому или другому, и это время рисовалось Борису Петровичу, судя по его письму к Петру от 22 мая 1704 года, как самое беззаботное. «Известно тебе, государю, — писал он, — ни от ково помощи не имею; лехко мне жить при тебе, государе, да при Даниловиче: ничево я за милостию вашею не знал не только в управлении, но и в самых главных делех, везде ваша милость — своею особою да отвагою…»{147}.
Меншиков, как ближайшее доверенное лицо царя, приблизительно с 1704 года приобрел большое значение в армии; к нему обращались с просьбами и за указаниями в военных делах люди, состоявшие в самых высоких рангах, в их числе был и Борис Петрович. Тон его писем к Меншикову говорит не менее чем самое содержание: «Милости у тебя, братец, прошу, умилосердися не для меня, для лучшего управления: если не во гнев будет государю и тебе не в противность… И о том, государь, не прогневайся»{148}.
Насколько искренен был фельдмаршал, оценивая так свое положение при Петре и Меншикове? Может быть, вполне верить его искренности в данном случае нельзя. В июле 1703 года, поздравляя Петра с одержанной при его непосредственном участии победой над шведами под Петербургом, Шереметев писал: «А я особливо, хваля и благодаря Бога, радуюсь, что такое дело тобою, премилостивейшим, самим, а не чрез повеление твое совершилось»{149}. Что хотел этим сказать фельдмаршал? Что распоряжаться издали легко — совсем не то, что быть лично на месте боя? Если так, то в этом двусмысленном пассаже можно увидеть отзвук затаенного неудовольствия, которое у Бориса Петровича вызывал постоянный контроль со стороны Петра. Да и Петр как будто всегда подозревал в нем склонность сделать по-своему и, может быть, к ней столько же, сколько и к медлительности фельдмаршала нужно относить то раздражение, которое слышится в окриках царя по адресу Бориса Петровича: «Не отговаривайся, не толкуй, делай, как указано».
13 июля Нарва, «которою, — по выражению, приписываемому Петру, — четыре года нарывало, ныне прорвало», была взята штурмом. Далее в истории Северной войны начался новый период, который вместе с тем был до известной степени новым периодом и в жизни Бориса Петровича.
* * *
После взятия Нарвы логика пройденного пути требовала ликвидации остальных шведских крепостей: в Лифляндии — Ревеля и Риги, в Финляндии — Выборга и Кексгольма. Но в это время Август, которого Карл XII как зайца гонял по Польше, двинулся в Литву, к русским границам, и при этом взывал к Петру о помощи. Петр решил поддержать союзника, и 20 августа Аникита Репнин получил указ «идти с конными и пешими полками в Полоцк». Таким образом, с конца 1704 года театр военных действий был перенесен в Литву и Польшу.
Достигнутые успехи, несомненно, нисколько не скрывали от глаз Петра I недостатков командного состава армии. Не случайно 10 февраля 1705 года был издан манифест об условиях приема иностранцев в русскую службу. С особенной настойчивостью приглашались «искусные генералы», которые «в свете не чрез одну рекомендацию, но чрез… воинские службы добрую славу и искусство получили»{150}.
Еще в 1702 году в Россию был приглашен барон Георг Огильви, дослужившийся на австрийской службе до звания фельдмаршал-лейтенанта. Но к приезду встретились разные препятствия, и только в мае 1704 года Огильви прибыл, наконец, в Москву; в июне, в звании русского генерал-фельдмаршала, он уже руководил осадой Нарвы. Меншиков остался им очень доволен и писал Петру, что Огильви «к настоящему делу (ведению осады. — А. З.) паки прилагает изрядные способы, зане зело во всем искусен и бодро опасен есть»{151}.
Таким образом, в русской армии оказалось теперь два генерал-фельдмаршала в должности главнокомандующих. «Войско все, — писал царь Огильви 18 мая 1705 года, — вам, двум фельтмаршалам, вручено с полным воинским правилом, судом и указом…»{152}.
Посол Витворт, бывший всегда в курсе всяких разговоров и новостей, писал в марте 1705 года: «В этом году между фельдмаршалом Шереметевым и фельдмаршалом Огильви, как слышно, идет спор, — которому из них достанется высшее начальство и кто будет командовать в случае, если им придется действовать вместе. Прошлого года такого вопроса не возникало: у каждого из них была отдельная армия. Хотя генерал Шереметев — старый фельдмаршал, Огильви — более старый воин; он не хочет уступить…»{153}.
Как обычно, у Витворта сведения в принципе точные. Действительно, до февраля 1705 года интересы обоих фельдмаршалов не сталкивались. Шереметев все это время был занят по указаниям царя разного рода операциями и оставался как бы в стороне от общего командования. Огильви же находился в Москве, занимаясь, как можно предположить, работой по реорганизации армии. По крайней мере, Меншиков в письме к Петру от 2 апреля 1705 года писал из Витебска: «…а Огвиллий еще сюда не бывал»{154}. Тем не менее уже в феврале Петр решил точно определить функции каждого из фельдмаршалов, предоставив одному, именно Шереметеву, в командование конницу; другому, Огильви, — пехоту. Эту новость сообщил Шереметеву Меншиков, и тот принял ее очень болезненно: «…я рад вседушно волю твою, премилостивейшего моего государя, исполнять, — писал он Петру, — только принеслась мне печаль и от печали и в болезнь пришел, на что самовидец — ево милость губернатор (Меншиков. — А. З.)»{155}. По поводу целесообразности этой меры между царем и Меншиковым возникла даже своеобразная полемика. По мнению Меншикова, лучше было бы каждому из фельдмаршалов дать половину пехоты и конницы; при таком положении между ними возникнет соревнование, и оба, один перед другим, будут «прилежнее и радетельнее» смотреть за своими войсками. Приводил светлейший князь и более глубокую аргументацию, высказывая опасение, что предложенное царем разделение пехоты и конницы непременно вызовет зависть у одного к другому и приведет к «контрам», так что в случае если командующему пехотой понадобится конница, или наоборот, то они друг другу откажут в помощи{156}.
