«Становится еще интереснее!» — подумал Лебедев.

— Из нас никто толком не понял, для чего это было нужно Гадонгу. Но регент Радэн Друкпа Гьямцо отнесся к его совету со всей серьезностью. Дал тебе небольшой браслет с четками — обычный такой тибетский браслет, где есть серебряная четка с иероглифом «Ом», ничего примечательного. И ты с провожатым отправился в самое святое место тибетского буддизма — храм Дрепунг.

— И что было дальше?

Эрнст Шефер потянулся и развел руками:

— Это, знаешь, только ты, приятель… Вернее, принимая твое сегодняшнее состояние, знал только ты. Через неделю мы начали беспокоиться, так как этот храм находится всего в десяти милях от Лхасы, и ты уже должен был вернуться. Я попытался выяснить у Гадонга и регента, что происходит. Но он нес какую-то чепуху, что ты перенесся в мир высших существ, нужно подождать, и скоро ты должен вернуться. Я через местных жителей узнал, что тебя видели, как ты уходил из Дрепунга в горы без сопровождения, совсем один. Это уже было серьезно и совершенно не смешно. Поэтому через неделю, не добившись от этого мистического министра ничего, я с парой верных шерпов отправился на твои поиски. Через неделю мы нашли тебя в сотне миль к северу, в пустынной местности среди гор, камней и снега. Ты держал в руках камень, похожий на метеорит, и сказал, что нашел легендарный «камень Чинтамани». По мне так это просто метеорит. Ты ни мне… никому не рассказал, что с тобой произошло, только утверждал, что отсутствовал всего пару часов. После возвращения ты вручил метеорит рейхсфюреру. Он представил тебя фюреру и наградил серебряным кольцом «Мертвая голова». Я тоже получил из его рук кольцо и почетный кинжал СС.

«Вот тогда бы мне и надо было попасть в тело Франца Тулле, чтобы эту гадину Гитлера завалить», — подумал Константин Лебедев. — «Не было бы войны».

Их прервала Марта Шмидт. Она вошла и с укоризной посмотрела на Эрнста Шефера. Тот примирительно поднял руки:

— Прошу прощения, матушка, — засмеялся Шефер. — Понимаю по вашему взгляду, что мне пора уходить и дать моему другу отдохнуть.

— Вы совершенно правы, герр Шефер, — она сжала ладони в кулаки и уткнула их в бока, давая понять, что ее воля непреклонна.

— Марта, — обратился, усмехаясь, к домоправительнице Константин, — прошу, позволь Эрнсту остаться на ужин.

Она сначала поджала губы, потом снисходительным тоном четко сказала:

— Но после ужина — полный покой, как говорил доктор Нейдер!

Но вопреки ее воле Шефер и Константин Лебедев проговорили еще часа три. И Константин открывал все новые и новые черты своего образа, понимая, что судьба перенесла его в личность человека, который, не имея высокого звания в нацистском высшем обществе, тем не менее вращался в кругах приближенных к Гитлеру и стоящих у руководства «Аненербе». Но, слушая Шефера, который был его «другом», его не покидала мысль, что Франц Тулле и он, Константин Лебедев, — это одна личность. Сначала ему стало не по себе от этого осознания. Быть замешанным в преступления фашистов, даже по воле фантастического случая, он не хотел. Пока что Эрнст Шефер не обмолвился, что Тулле принимал участие в разработке расовых теорий нацистов или как-то косвенно повинен в тех кошмарах, что они творили.

«Но кольцо СС Totenkopfring?» — подумал он, одновременно косясь на черный эсэсовский китель, что висел на его стуле.

Глава 4

Н а следующий день Константин Лебедев почувствовал себя гораздо лучше. Он уверенно ходил и самостоятельно спустился на первый этаж, чтобы позавтракать в столовой, а не в постели. Дыхание стало более ровным, да и легкие уже не так болели. Марта Шмидт, прошедшая когда-то какие-то курсы медсестер, делала ему перевязки, а доктор Нейдер, посетивший его рано утром, с удовлетворением отметил, что раны заживают очень быстро, и выразил надежду на скорое выздоровление. Проблему с памятью он посчитал не слишком угрожающей, сказав, что, скорее всего, это кратковременная реакция организма на контузию от взрыва. Прописал ему капли раствора кокаина для тонуса и перед уходом сказал, что будет наблюдать за процессом восстановления памяти. Но потом остановился и, подумав пару секунд, добавил, что позвонит доктору Эрнсту Рюдину, известному берлинскому психиатру, ученику легендарного немецкого врача-психиатра Алоиса Альцгеймера и последователю Альберта Молля, чтобы тот осмотрел его.

«Час от часу не легче, твою мать!» — Константин чуть не поперхнулся, когда до него дошло, кто его будет осматривать. — «Пионер в области психиатрических исследований наследования, который выступал, разрабатывал, оправдывал и финансировал массовую стерилизацию и клиническое убийство взрослых и детей. Настоящий вурдалак от психиатрии! Но с другой стороны, разве у меня есть выбор?»

Константин за это время уже более или менее освоился со своей, так сказать, ролью и теперь больше испытывал любопытство. Ведь ему довелось разговаривать с людьми из эпохи прошлого века, в период, когда шла самая ужасная война двадцатого столетия. Тем более опыт оказался более чем экстремальный: он, с другой стороны, оказался в теле фашистского ученого. Оба его прадеда погибли в Великой Отечественной войне: один — сразу в сорок первом, другой — в составе армии 3-го Украинского фронта во время освобождения Будапешта.

Он лежал, слушая приемник, который Гиммлер называл «народным радио», и размышлял над тем, почему судьба избрала для него такой путь. И, честно говоря, в этот момент он едва находил в себе силы абстрагироваться от всей ситуации.

По радио шли восторженные реляции Гитлера об успехах на Восточном фронте. Константин, будучи историком, знал, что стоит за этими радостными воплями фюрера: сотни тысяч советских солдат, возможно, среди которых был и его прадед, сейчас гибнут в окружении, попадают в плен, наполняя концлагеря; города СССР горят от бомбежек, а колонны беженцев тянутся на восток Советского Союза. Эти мысли терзали его душу, временами заставляя от бессилия скрипеть зубами и забывать, что он историк, лишая его в такие моменты интереса, свойственного ученому.

Любопытно, что Марта Шмидт равнодушно реагировала на сводки с фронтов, не выражая особых радостных эмоций и, как он отметил, даже демонстрировала некую холодность. После очередных бравурных сводок она поджимала губы и незаметно вздыхала. Константин как-то не выдержал и спросил ее об этом, но она пробормотала что-то невразумительное и ушла от ответа со свойственным ей простодушием. Однако причины ее странного поведения открылись ему немного позже.

В этот день, ближе к полудню, он имел пространный разговор по телефону с Вольфрамом Зиверсом.

— Добрый день, доктор Тулле. Я рад, что вы, несмотря ни на что, остались живы и продемонстрировали всем нам пример несгибаемой германской воли.

Константин поздоровался:

— Благодарю вас, господин генеральный секретарь.

Зиверс со свойственной ему прямолинейностью начал посвящать его в свои планы:

— Франц, как только позволит ваше состояние, я хотел бы вместе с вами сосредоточиться на экспериментах, которые мы планируем с гауптштурмфюрером Августом Хиртом. Очень хочу привлечь вас к работе. Ваши разработки новых методологий для наших антропологических исследований прекрасны. Знаю, вы недолюбливаете Августа, считаете его работу слишком жестокой. Но, мой друг, суровая правда истинной сути исследований иногда обязана переходить этические рамки в поиске зерна знаний. Вспомните великих ученых древности…

— Гауптштурмфюрер Август Хирт — чудовище, — не выдержал Константин Лебедев. — Я говорил и еще раз повторю: его методы и действия неприемлемы для настоящего ученого.

«Еще один проклятый упырь!» — подумал он, едва не озвучив свои мысли вслух, но вовремя одернул себя. — «Зря он тогда не подох от иприта, а предпочел ставить эксперименты на заключенных концлагерей».