Маргарита прижала ладонь к его груди, словно проверяя, бьётся ли сердце.

— А что дальше, Костя?

Он отвернулся, доставая из сейфа пачки фунтов. Банкноты пахли пылью и чужой историей.

— Тебе нужно уехать как-то… В Штаты. Там безопаснее. Вывезешь наконечник, а я… — он бросил деньги обратно, будто они обжигали пальцы, — присоединюсь к тебе, когда закончу здесь.

— Одна? — её пальцы впились в его рукав, оставляя морщины на ткани.

— Да, Марго, придется пока ехать одной. Тебе ни в коем случае нельзя оставаться здесь. Как только фашистам переломают ноги и ребра под Москвой, я из любимца Гиммлера, превращусь в изгоя, попаду в опалу и немилость… Мне припомнят все, и он перестанет доверять своему любимчику Францу Тулле. Меня не расстреляют и в концлагерь не отправят. Но для тебя это будет приговор…

Девушка вздрогнула.

— Прости… Еще я должен по приказу этого упыря отправиться с экспедицией в Арктику. А это не дни или недели, это месяцы. Я не могу оставить тебя даже здесь. Тебе придется уехать, это единственный путь твоего спасения… Нашего спасения. А Арктика… — он замолчал, глядя на карту с отметками на столе. — Там нет места для тебя. В Америке ты будешь в безопасности ждать меня. Ходить на Бродвей… — он усмехнулся, — купишь какое-нибудь ранчо и будешь наслаждаться тишиной.

Она прижалась лбом к его спине, закрыла глаза и вдохнула его тепло словно пыталась впитать его.

— Останься со мной сегодня. Хоть эту ночь…

— Да.

Лебедев повернулся к ней и обнял, прижимая к себе. Сквозь легкую ткань он чувствовал тепло, биение сердца и доверие. Маргарита заметно изменилась. За время жизни в поместье её щёки округлились, а в глазах, как сквозь пепел, пробивались искры жизни. Седая прядь в чёрных волосах напоминала шрам, неизлечимая печаль, но смех — редкий, как первый луч после шторма — возвращался. Спокойная сельская жизнь, уход и дружелюбная атмосфера, созданная Мартой Шмидт, веселый нрав старого Вальтера, сделали свое дело. Девушка, сначала очень осторожно и робко, пробуждалась, сопротивляясь ужасам, пережитым ею в концентрационным лагере.

Марта Шмидт, экономка, шептала ему:

— Словно феникс из пепла.

Но пепел всё ещё пах гарью концлагеря.

Ночью Лебедев проснулся с криком, зажатым в горле. Во сне Один стоял на краю гигантского ледника, ворон на плече клевал его глаз. А Константин, уцепившись руками за ледяной край пытался удержаться и не сорваться вниз.

— Ты думаешь, смена кожи спасёт? — бог хрипел, и голос сливался с вороньим карканьем. — Клятва вписана огнем в кости!

Константин открыл глаза, чувствуя, как дрожит в нем каждая клетка, встал, и шатаясь, прошел в ванную, плеснул ледяной воды на лицо. Руки тряслись, соскальзывая с краев раковины. Зеркало в ванной показало ему незнакомца: морщины, на молодом лице, как трещины на старом фарфоре, глаза, выжженные двойной жизнью.

— Кто ты? — прошептал он, впиваясь до боли ногтями в раковину, — Кто ты твою мать⁈

Отражение молчало. За спиной, в комнате, в темноте, тихо тикали напольные часы Франца Тулле. Маргарита мирно спала на кровати. Ответа не было.