Несмотря на грандиозную риторику, основание французского государства было глубоко обусловлено его историческим и интеллектуальным наследием: роль Руссо в концепции «Общей воли» со всеми вытекающими отсюда противоречиями, когда революционная элита пыталась реализовать ее на практике; обращение к вере в то, что революционная элита может каким-то образом «знать» эту Общую волю, даже если народ еще не готов (по крайней мере, не совсем готов) к ее выявлению; построение «заслонов» на электоральном выражении «Общей воли», которое исходило из того, что многие люди не были готовы к демократии; и признание того, что наследование классовых привилегий от старого режима, а также его теоретические и практические претензии во многом определили различия в том, как революция была воспринята народом. Все эти элементы сделали Французскую революцию исторически самобытным и глубоко контекстуализированным событием, что, в свою очередь, резко снизило ее жизнеспособность в качестве политического экспорта.

После создания демократического государства трансцендентная социальная цель, заложенная в создании суверенитета, оправдывает отбор содержания народной воли. В случае Франции конституции, последовательно создававшиеся как в ходе революции, так и в последующие столетия, представляли собой попытки создать институты, которые позволили бы сделать свободное волеизъявление народа совместимым с трансцендентной социальной целью, изначально провозглашенной в Декларации прав человека. Эти конституции были, в некотором смысле, попытками поддержать действие свободного волеизъявления народа и одновременно сделать невозможным отказ народа от республики. В США дискриминация отдельных коммунистов и их партийных организаций в эпоху маккартизма и после нее осуществлялась по тому же принципу; теоретически единственное, чего не мог желать народ, — это отказ от демократии, и поэтому исключение такой возможности из избирательного процесса вполне соответствовало трансцендентной социальной цели американского государства и общества.

С одной стороны, в демократических государствах при основании закрепляется определенная концепция народа. В результате воля народа имеет содержательную составляющую, поскольку существует конкретный народ, воля которого признается. С другой стороны, трансцендентная социальная цель, воплощающая волю этого народа, обусловливает создание институтов (например, выборов), через которые эта воля может периодически проявляться в будущем. Эти периодические откровения имеют несколько возможных функций. Во-первых, они подтверждают, что народ по-прежнему привержен трансцендентной социальной цели, заложенной при его основании. (Это одна из причин, по которой демократические государства поощряют своих граждан голосовать; явка — это «постоянное» выражение непрерывного признания легитимности государства). Но эти периодические откровения также позволяют народу изменять (но не отвергать) ту первоначальную трансцендентную социальную цель. Как будет показано при рассмотрении немецкого примера в главе 6, Веймарская республика постепенно отказывалась от демократических форм в неоднократных попытках примирить (глубоко разделенную) волю народа и в конце концов превратилась в шараду демократии. Западные демократии, столкнувшись с аналогичными по сложности проблемами, почти наверняка поступили бы точно так же.

Однако эта книга не посвящена проблемам западной демократии. Она ближе всего подходит к этой теме, когда я утверждаю, что необходимым условием стабильной демократии является то, что «народ» должен быть понят как менее всеобъемлющее понятие, чем жители того пространства, которое мы называем нацией. Эта необходимость вытекает из того факта, что трансцендентное социальное назначение государства не только санкционирует осуществление суверенитета, но и навязывает народу идентичность при его основании. Таким образом, политическая элита, риторически конструирующая народ в момент основания, выполняет важнейшую политическую задачу, когда она по необходимости связывает свою концепцию воли народа с идентичностью народа как коллективного тела. Они выполняют эту задачу независимо от того, имеют ли они в виду весь набор демократических принципов или просто спотыкаются в политике, последовательно пробуя различные формулировки, прежде чем остановиться на той, которая кажется наиболее перспективной. Западные демократии никогда не придут к единой концепции волеизъявления народа, поскольку идентичность народа в разных странах всегда будет разной, и эта разная идентичность является основным атрибутом аутентичной трансцендентной социальной цели, заложенной в государстве. Нет и не может быть чисто абстрактной и универсальной воли народа в оболочке национального государства. Доблестная, но безуспешная попытка создать такую волю во время Французской революции является убедительным доказательством этой невозможности.

Перейдем к рассмотрению трех недемократических оснований: становление диктатуры пролетариата в русской революции, возникновение Третьего рейха как вершителя исторической судьбы немецкого народа и создание исламской теократии в иранской революции. В этих случаях, как и во всех современных государствах, новое государство было посвящено четко сформулированной трансцендентной социальной цели. В большинстве современных государств эта цель провозглашается в тексте новой конституции. В демократических государствах эта цель понимается как нечто такое, что народ может полностью осознать в том смысле, что он понимает, что это такое и как это может быть коллективно реализовано. В результате считается, что воля народа в решающей степени определяет воплощение трансцендентной социальной цели в конструкции государственных институтов и принципов. Учредительная элита, каковой она является, не более чем фиксирует и транслирует народную волю, выявляемую в ходе свободного и открытого демократического процесса.

Однако в недемократических государствах трансцендентное социальное назначение рассматривается как уязвимое для неправильного распознавания, если оно законодательно закрепляется в рамках традиционно считающейся свободной и открытой демократической политики. Непонимание трансцендентной социальной цели возможно потому, что воля народа не может быть достоверно выявлена: Либо личность народа еще не определена правильно, либо социальные отношения в рамках уже существующего политического сообщества каким-то образом искажают представление народа о том, что он должен делать. В любом случае воля народа должна быть переформулирована и сформирована после создания государства. Поэтому революционная элита организует сложный процесс, в котором (1) народ рассматривается как в целом осознающий, что именно он должен делать (и делает) в отношении трансцендентной социальной цели, которой должно быть посвящено государство, но (2) он не компетентен осуществить основание без вмешательства революционной элиты. Хотя революционная элита по-прежнему использует форму законодательного собрания для выработки конституции, сама элита претендует на выражение народной воли и, таким образом, в качестве политического агента следит за соединением суверенитета, социальной цели и воли народа при создании нового государства.

Народная воля всегда несовершенна, поскольку что-то неизменно мешает ее естественному выражению в правлении большинства. Это несовершенство означает, что всегда существует некоторое расхождение между концепцией народной воли (1) как вписанной в социальную цель, которой посвящен государственный суверенитет, и (2) как проявляющейся в неограниченном голосовании по большинству голосов. В результате и демократические, и недемократические государства «перекраивают» народную волю, регулируя ее выражение. При этом предполагается, что в отсутствие государственного вмешательства народ не смог бы точно определить и эффективно реализовать трансцендентную социальную цель — даже после ее признания при создании.