По сравнению с этим возражения парламента против колониального представительства выглядят в лучшем случае туманными. Как и в случае с большинством других направлений британской политики, отчасти отказ был продиктован высокомерием, поскольку парламент уже заявил о своей ответственности за «виртуальное» представительство колоний и, как часть этой ответственности, за принятие законов в их интересах. И на этом все закончилось. Однако на далеком горизонте таились два довольно долгосрочных соображения, которые также могли послужить причиной отказа парламента от формального представительства. Во-первых, колонии быстро росли, и если бы им был предоставлен принцип «местного» представительства, то в ближайшие годы число депутатов, прибывающих из-за Атлантики, вероятно, увеличилось бы. Наступит время, хотя и в отдаленном будущем, когда население и экономика колоний, вероятно, превзойдут население и экономику родной страны. С этой точки зрения, сохранение позиций в настоящем могло рассматриваться как принципиально важное условие будущего политического доминирования метрополии в имперской системе. На том же политическом горизонте парламент, возможно, не хотел создавать прецедент для колониального представительства в целом. К концу XVIII века Великобритания имела множество колониальных владений, и, хотя многие из них управлялись напрямую из метрополии посредством различных механизмов, по крайней мере, часть поселенцев в этих владениях, скорее всего, захотела бы иметь представительство в Палате общин, если бы такая привилегия была предоставлена американским колониям. Но ни одно из этих соображений, по-видимому, не обсуждалось во время революционного кризиса, и поэтому более подходящим объяснением может быть высокомерие (или, возможно, упрямство). И, конечно, парламент мог не захотеть предоставлять представительство колонистам, если они, скорее всего, откажутся от этого предложения.

Колониальная интерпретация английской конституции проводила границу между внутренними и внешними делами колоний. К внутренним делам колоний относились внутренние отношения и коммерческие сделки между тринадцатью колониями. Внутренними они считались в том смысле, что не имели последствий для других частей имперской системы, включая метрополию. По этой и другим причинам внутренние дела колоний, юрисдикция их ассамблей и колониальные права англичан точно совпадали. Таким образом, колонисты утверждали, что парламент не может налагать налоги на внутренние дела колоний, поскольку не может быть налогообложения без представительства, а колонии не представлены в парламенте.

Он признал, что парламент может принимать законы в отношении внешних дел колоний, поскольку он отвечает за управление имперской системой в целом. 13 октября 1774 г. Континентальный конгресс четко и ясно сформулировал различие между внутренней и внешней торговлей в резолюции, которая на следующий день стала четвертым предложением Декларации прав.

Слова «с радостью соглашаются» должны были одновременно свидетельствовать о желании делегатов остаться в составе империи, если их права будут соблюдаться, а также оставить за колониями право трактовать эти права в соответствии с английской конституцией. Согласно четвертому предложению, толкование колониями внешних дел колоний включало в себя таможенные пошлины, призванные регулировать торговые отношения между различными частями империи. Например, парламент мог на законных основаниях потребовать, чтобы вся торговля между метрополией и колониями осуществлялась на британских или американских судах. Парламент также мог устанавливать пошлины, которые благоприятствовали бы имперским интересам, а не торговле с иностранными государствами.

И здесь возникает потенциальная проблема. Если парламент введет в колониальных портах пошлины, предназначенные для сбора доходов метрополии, то эти сборы будут считаться незаконными, поскольку колониальные ассамблеи не давали согласия на их введение. Если же парламент введет такие же пошлины с целью регулирования отношений внутри империи (в том числе торговли с другими государствами), колонисты сочтут их законными. В первом случае парламент нарушал бы конституционную юрисдикцию колониальных ассамблей, поскольку сбор доходов относился бы к внутренним делам колоний. Во втором случае действия парламента были бы допустимы как реализация регулятивных полномочий.

Теоретически, в зависимости от намерений парламента, один и тот же акт может быть истолкован по-разному. В целом, колонисты утверждали, что: (1) парламент может взимать налоги и обеспечивать общую оборону империи, но эти налоги должны идти на торговлю между колониями и остальным миром; (2) колонисты не были представлены в парламенте, поскольку члены парламента не были «из них» (напр, они были чужими для Америки, поскольку все их избирательные округа находились в Великобритании); (3) колонисты не могли быть представлены в парламенте, поскольку он находился слишком далеко; и, в любом случае, (4) обычаи и традиции, выросшие на основе королевских хартий, давали им все права англичан, включая право на самоуправление.

Если бы парламент был заинтересован в первую очередь в получении доходов, он мог бы утверждать, что пошлины, взимаемые с колониальной торговли, призваны лишь регулировать отношения между частями имперской системы. Однако, хотя повышение доходов, безусловно, было одной из целей введения пошлин, оно быстро стало второстепенным по сравнению с желанием парламента помешать колониальным интерпретациям английской конституции. Это желание заставляло парламент подчеркивать, что введение пошлин в колониях преследовало цель получения дохода, даже если в действительности отдача для метрополии была мизерной (или даже отрицательной). Парламент, таким образом, сделал все возможное, чтобы присоединиться к борьбе за отстаивание колонистами прав англичан на конституционном основании, которое последние творчески сконструировали.

Правовые прецеденты, если они не оспариваются, со временем порождают обычаи. Например, статут теряет конкретность своего принятия по мере того, как воспоминания о нем стираются и он вливается в более широкую сферу абстракций и принципов. Если бы парламент успешно ввел гербовый сбор, то со временем это укрепило бы общие полномочия по установлению прямых налогов в колониях, и налог стал бы элементом построения идеологического принципа (например, неограниченного парламентского суверенитета). В момент создания гербовый налог был преднамеренным и конкретным по объекту, цели и порядку введения. Однако он еще не был обычаем. Но, будучи законодательным прецедентом, он явно мог нарушить обычай. Возможность таких нарушений делала своевременную проверку актов парламента необходимым условием защиты обычных прав колоний.

Реакция колонистов на принятие Гербового закона 1765 г. свидетельствует о том, что колонисты четко понимали важность прецедента. Сразу же после принятия закона толпы колонистов начали преследовать тех имперских чиновников, которые собирались продавать марки. Препятствуя их продаже, колонисты решали проблему коллективных действий, которая в противном случае могла бы возникнуть при добровольном бойкоте. Народная мобилизация в конечном итоге привела к отставке имперских чиновников, и, поскольку теперь некому было распространять марки, налог не создал прецедента, которого так желали британцы. Когда оказалось, что Закон о марках не может быть применен (попытка его применения стоила бы гораздо больше денег и политического капитала, чем парламент был готов потратить), 18 марта 1766 г. он был отменен.