Эта новая манкуртизация людей, вкусивших хотя бы в урезанном виде возможностей современного цивилизованного существования, является подлинной трагедией. Чтобы жертвы этой всемирной экспроприации меньше замечали масштабы потерь, новая пропаганда, подобно прежней большевистской, пытается отбить у них память о прошлом, которое рисуется сплошной черной краской. Советские пропагандисты пытались добиться неразрывной ассоциации старой дореволюционной России с крепостничеством и темнотой, хотя, по правде говоря, крепостничество в СССР, в особенности в деревне, было куда больше, чем в России до 1861 года, не говоря уже о России "серебряного века".

Современные либеральные пропагандисты пытаются добиться столь же принудительной ассоциации СССР с ГУЛАГом, умалчивая о том, что наряду с ГУЛАГом в стране имелась система развитого социального страхования, всеобщая грамотность, достаточно высокая вертикальная мобильность. Теперь нас пытаются убедить в том, что всему, что с нами сегодня случилось, мы обязаны собственной дурной наследственности, перечеркнувшей все усилия благонамеренных реформаторов. И хотя ныне больше принято уже говорить не о генетической, а культурной наследственности, о неисправимо плохом национальном менталитете, ясно, что с нами говорят языком нового расизма.

Опасность расизма сегодня кроется совсем не там, где ее ищут либеральные манипуляторы,— не в рецидивах традиционализма и "комуннофашизма". Она прямо связана с идеологией нового социал-дарвинизма, которую усиленно насаждают адепты чикагской школы, призывающие не жалеть о негодном человеческом материале, если его забраковал мировой рынок. Если в ответ на этот высокомерный расизм новых господ отзовется спровоцированный им расизм загоняемых им в гетто и отчаявшихся жертв либерального геноцида, не стоит удивляться. В Америке беззастенчивый белый расизм в конце концов спровоцировал ответную волну черного расизма, от вспышек которого эта страна и сегодня не гарантирована. Только создав систему "сегрегации наоборот", связанную с поощрением черного меньшинства, Америке удалось частично погасить пламя черной мести.

Все это — проявление той же злосчастной диалектики модерна, которая, поднимая одних, опускает других и, создавая гордыню нового сверхчеловека, одновременно насаждает психологию опустившихся недочеловеков. Все действительные достижения и удачи модерна были связаны с практиками, развивающимися по модели игр с положительной суммой, когда в выигрыше оставались обе стороны. Настоящее поражение модерна начинается тогда, когда он выступает как игра с нулевой суммой: если прогресс для одних оборачивается регрессом для других, если порядок и хаос, цивилизованность и варварство, современность и архаика взаимно предполагают друг друга.

Эпоха этих новых игр с нулевой суммой открывается нам как явление нового человека, эмансипация и секуляризация которого начисто лишили его способности к прилежанию и аскезе, к выстраиванию долговременных стратегий, связанных с накоплением. Новая формация людей, желающих получить все стразу и без усилий, оказалась главным агентом неожиданного перехода от производительной к спекулятивно-перераспределительной ростовщической экономике. Ибо только спекулятивное перераспределительство позволяет добиваться быстрого, не требующего повседневных самоограничений, процветания. Но это такой тип процветания, который покупается обнищанием других.

В этом отношении мы живем в эпоху по смыслу и заданию противоположную той, что некогда описал Макс Вебер. Он объяснил чудо перехода от старого как мир спекулятивно-ростовщического капитализма к новому, связанному с производительной экономикой, духовно-антропологическим поворотом, совершенным Реформацией. Породив протестантскую аскезу, она сформировала тип личности всем обязанной самой себе, умеющий жертвовать сиюминутным ради долгосрочного, предпочитать честные обретения быстроте спекулятивно-экспроприаторских афер. Классический либерализм был поздним, зрелым продуктом этой эпохи: он целиком полагался на самодеятельного и самодостаточного гражданина, достоинство которого заключено в умении быть полезным и добросовестным партнером, а не хитроумным авантюристом.

Сегодня мир западного модерна вступил в постреформационную эпоху: место самодисциплинированного аскета-накопителя, инвестора и партнера занимают воскрешенные архаические типы пирата и авантюриста, ростовщика и менялы, рекетира и обманщика. Такая до мозга костей секуляризированная душа не способна жить отложенным счастьем, сберегать и откладывать на будущее и довольствоваться законной прибылью в 5-6%. Ее нельзя подвигнуть на социально-конструктивную активность привычными способами стимулирования, укладывающимися в цивилизованный порядок, в правила игр с положительной суммой. Этой муравьиной работе она предпочтет либо безделье, либо авантюры, сулящие мгновенный прибыток.

У цивилизации, столкнувшейся с вызовом этого гедонистического типа остаются только два выхода: либо подвергнуть его новому духовному самоочищению в горниле новой религиозной реформации, либо найти внешнее поприще его хищничеству, отдав ему на откуп незащищенные пространства побежденных в холодных гражданских и мировых войнах. Здесь к нам возвращается первообраз западной цивилизации — пиратского корабля, заинтересованного в предельной незащищенности и разряженности Суши. Вся идеология современного либерализма — это направленная вовне тактика подтачивания всех твердынь, подтапливания Суши Морем.

Собственно, с давних пор сталкиваются два миросистемных образа. Один предполагает центром Континент, Сушу, а окружающую стихию Моря — чем-то маргинальным, легко выносимым за скобки. То, что М. Н. Петров называл Олимпийскими цивилизациями, а классики геополитики — архетипом Суши, или Континента, означает жизнь на основе твердой наличности — даров земли, добываемых человеком в поте лица своего. Переход от аграрной цивилизации к промышленной придал архетипу Суши, или Тверди новое выражение, но не изменил его по существу. Промышленная цивилизация, как и аграрная, основана на переработке даров земли (в данном случае недр) напряженным трудом добросовестного производителя.

Совсем иное содержание несет в себе архетип Моря. Содержащаяся в нем интенция направлена на то, чтобы поменять местами центральные и маргинальные элементы мира: маргинализировать Сушу (Континент), а Море превратить в оплот новой мироустроительной системы. Но различие Суши и Моря остается кардинальным: Если порядок Суши несет черты чего-то предзаданного, коренящегося в наличностях природы и нуждающегося только в искусстве майевтики (родовспоможения), то Море в самом себе никаких наличностей не содержит. Эта пустая и волюнтаристская стихия, где все появившееся обязано своим происхождением изобретательной субъективности, умыслы и тактики которой могут мгновенно меняться.

Море знает свою пустоту и не может воспроизводить свое бытие иначе чем пиратством против Суши. Цель Моря — раздробить монолит Суши, чтобы сделать его более уязвимым. Отсюда вытекает тактика Атлантической цивилизации, плоды которой можно наблюдать в динамике послевоенной Европы. До второй мировой войны англо-американскому миру противостояли Центральная Европа, Восточная Европа и СССР. И что же мы видим?

Мы наблюдаем, как в ходе второй и третьей ("холодной") мировых войн Атлантический мир поглощает сначала Центральную Европу, а затем и Восточную, стремясь превратить эти огромные куски материка в побережье, в океаническую подсистему. Причем процесс этот продолжается, и один из замыслов атлантизма состоит в том, чтобы расколоть Россию, в частности противопоставив атлантический Петербург косной континентальной Москве. Аналогичная стратегия осуществляется на противоположном конце огромной геополитической горизонтали, в АТР. Здесь мишенью океанических стратегов выступает досадная монолитность Китая, которую хотели бы столь же последовательно раздробить.