– Кафтан… – шепнула она. – Покажи мне…

Он понял, о чем она, и стал расстегивать пояс. Под старым синим кафтаном оказалась новая греческая сорочка малинового шелка, с застежкой на левом плече. Дележ добычи был отложен до возвращения, но еще на месте каждый мог взять из одежды то, что хотел, если будет носить прямо на себе, – и воеводы тоже.

Наполовину стянув сорочку, Мистина повернулся к Эльге левым плечом. Она ахнула: бил в глаза длинный, криво изломанный багровый шрам на загорелой коже плеча и спины.

И тем не менее эта широкая мускулистая спина была так красива, что захватывало дух.

– Еще болит? – Замирая от волнения, Эльга погладила его по спине, не касаясь шрама.

– Грести я и сейчас еще не могу, и щит долго держать, но просто так уже не болит… ну, почти.

Он сбросил сорочку совсем, повернулся к Эльге, взял ее руку и прижал к груди – там, где тянулся более мелкий и тонкий шрам. Где скользнула пика катафракта, разорвавшая чешуйки клибаниона.

Эльге бросилось в глаза, как покорежена плетеная цепь торсхаммера – та не порвалась, но явно нуждалась в починке. И она вздрогнула, будто воочию увидев то железо, что летело к его сердцу, ощутила этот холод.

– Я должен был погибнуть. По всему выходило – должен был. Я видел свой последний миг. Сам не знал, как так вышло, что смерть прошла мимо меня. Будто кто ту пику от меня оттолкнул.

Эльга слушала его и понимала: он говорит правду. Все так и было. Ему полагалось уже несколько месяцев быть мертвым. С того мгновения… когда она в Киеве занималась какими-то обычными делами и ничего не ощутила, не заметила, чем то мгновение отличается от других…

И в то же самое время не менее правильным и даже неизбежным казалось то, что Мистина стоит перед ней – со шрамами, но живой и почти совсем здоровый. Почти прежний. Крепко опаленный дыханием Марены, но выстоявший. Никак иначе не могло быть. Ведь он – удачливый. И его жизнь хранилась у нее…

Эльга порывисто обвила руками его шею и прижалась к нему изо всех сил – будто пыталась догнать то, давно ускользнувшее страшное мгновение. Оттеснить Марену, чьих объятий он чудом избежал.

– Я так хочу убедиться, что ты живой, – пробормотала она, как можно глубже вдыхая запах его кожи и волос.

– А я как хочу убедиться, что я живой, – шепнул он в ответ.

И ясно было, что это не просто слова. Это и есть сейчас его самая сильная потребность и самая могучая страсть. Собственная жизнь и Эльга так плотно слились в его сознании, что владеть ею и жить для него сейчас было одно и то же.

Сила и впрямь его распирала – кое-где Эльга ощущала это так ясно, что слов не требовалось. У нее кружилась голова и подкашивались ноги; она плохо понимала, на каком она свете, но знала одно – не на том, где была нынче утром, и уже это было счастьем!

Неведомая сила оторвала ее от пола, немного пронесла по воздуху и опустила на длинный ворс медвежины, служившей покрывалом лежанки. Ложась рядом, Мистина даже не помнил, что вторгается на княжеское ложе и заносит клинок над державой: это стало не важно. Не давая Эльге опомниться, он настойчиво целовал ее, мягко ласкал ее грудь под белым полотном «печального» платья. Эльга глубоко дышала, сама ненавидя тесное платье. Она понимала: сейчас случится то, от чего она три года пыталась уклониться, но прежняя боязнь потерять честь утратила вес. Все вокруг нее изменилось, и вдруг оказалось, что Мистина – самое лучшее и дорогое, что у нее есть, и им она хотела владеть целиком и полностью. Чтобы никакая другая не могла завладеть им…

Он запустил руку ей под подол и коснулся обнаженного бедра; она взялась за свой пояс, собираясь развязать, но он шепнул: «Я сам». Даже сейчас, изнемогая от мучительного, почти болезненного желания, она успела отметить: он оставляет ей возможность представить это дело как насилие. Потому что, если мужчина развязывает пояс не своей жены, это оно и есть. Она хотела бы сказать, что это не нужно, что она не собирается прятаться от собственного решения, но была не в силах говорить. Только приподнялась, позволяя ему стянуть с нее пояс, а потом платье. Волосник свалился вместе с ним, косы рассыпались.

Мистина накрыл ее собой, придавив к лежанке своим весом, сжал ее бедра между своими, прижал к постели руки и вновь стал целовать, настойчиво лаская ее язык своим и не давая сказать больше ни слова. Теперь она в полной мере ощущала, как сильно он возбужден; будто молния пронзила ее до самого затылка и растеклась морем огня в животе.

Ни в чем другом так не нуждались они оба после греческого похода, как в возвращении к жизни, и именно это они могли друг другу дать.

– Ты моя, теперь моя, только моя! – касался ее уха жаркий шепот, звучавший скорее требовательно и жестко, чем любовно.

Даже немного зло. И в этом шепоте тоже слышалась мучительная, ставшая ненавистной жажда пяти лет, которая теперь наконец могла быть утолена. Может, рана в плече еще отзывалась болью на эти усилия, но ему это сейчас было все равно. Он добрался до источника блаженства, к которому отчаянно стремился годами.

Если бы она могла сейчас оценивать, то нашла бы, что Мистина с ней обходится скорее жестко, чем нежно. Но оценивать она не могла, захваченная ощущениями, не оставившими места ни единой мысли. И она получала именно то, в чем нуждалась. Эта нетерпеливая грубость происходила от полноты, разрывающей жилы, и эту мощь мужского начала Эльга впитывала всей кожей, каждой мышцей, каждой частичкой тела, прикасавшейся к нему и ощущавшей его близость.

…То, что в ее прежней жизни было под запретом, теперь случилось, и она ничуть о том не жалела. И если люди узнают, то у Ингвара будет законный повод обвинить ее в измене и объявить себя единственным владыкой Русской земли.

Но эти мелькающие в отдалении мысли удивительно мало ее занимали. Все это был вздор по сравнению с мягким облаком блаженства, заполнившим живот; вся кровь ее превратилась в теплое сладкое молоко, и каждый вдох нес новое ощущение разлитого по всему телу наслаждения.

Мистина, подняв голову, стал снова целовать ее, не давая опомниться; они будто лежали на дне глубокого теплого моря, и было совсем непонятно, как выбираться отсюда на берег обыденной жизни. Сейчас она не понимала, как не умерла в том холоде, что окружал ее еще нынче утром, и как стала бы жить дальше, не случись того, что случилось.

– Сам не верю, – шепнул Мистина, будто отвечая ее мыслям. – Решил бы, что опять приснилось, но это было лучше всякого сна.

Эльга улыбнулась, и от этой улыбки, от вида полных блаженства глаз лежащей перед ним женщины в нем снова поднялось желание. Она не говорила этого, но он понял: за пять лет замужества она ни разу не переживала ничего подобного.

И в этот миг Мистина ощутил себя богом.

Он сделал гораздо больше того, на что рассчитывал, когда шел сюда. Не только получил назад оберег, хранящий его жизнь, но дал удаче Русской державы силу и желание жить дальше.

После долгих празднеств солоноворота княгиню киевскую ожидала радость: к ней в гости приехала из Чернигова ее родная сестра Володея. Они не виделись два года – с тех пор как Володею увезли к жениху, Грозничару, сына старого воеводы Чернигостя. Но и два года разлуки были небольшим сроком: с третьей своей сестрой, самой младшей, Бериславой, обе они расстались более пяти лет назад, и новой встречи ждать не приходилось. Та жила в Хольмгарде, на другом краю света белого, и ей Эльга смогла лишь передать поклоны и подарки через ее мужа, Тородда, что не так давно, в студен-месяц, по санному пути отправился домой, на север.

Эту зиму Эльга проводила в Киеве почти так же, как все прежние. Как и обычно, Ингвар с большой дружиной был в полюдье. И тем не менее изменилось очень многое. В эту зиму она не замещала мужа, как раньше, – она сменила его на княжьем столе. Эльга перебралась в Киев на следующий день после того, как Ингвар со своей новой женой отправился в полюдье и по дань, чтобы вернуться лишь к весне.