Карл Экли как-то раз дал свое определение настоящей спортивной охоты на львов. «Это копье, — написал он в своей книге «В ослепительной Африке», — а копьем сражается лишь черный мужчина». Он рассказал о племени нанди, проживающем в Восточной Африке, воины которого нападают с копьями и все вместе. Нанди — отважные, очень отважные, но с масаями их не сравнить. Масаи — племя нило-хамитской расы, чем-то напоминающее египтян. Они скотоводы и воины, которые с копьем в руке преднамеренно встречаются со львом лицом к лицу во время одного-единственного поединка.

Когда я рассказываю об охотниках на львов племени масаи, я исхожу не из принятого о них мнения и не из случайных с ними встреч. Я жил с масаями, пил с ними теплую кровь домашнего скота, любил их женщин, танцевал с ними их народные пляски под звук подобного сирене рожка куду и был посвящен в воины этого племени. Существует только одно условие, при котором белый человек заслуживает подобного признания: вооружившись копьем, он должен бросить вызов взрослому льву на поединок. Я бросил такой вызов, и Симба, который принял его, остался одним и единственным животным, на которое я охотился.

Это случилось осенью 1951 года, за четыре года до того, как динамитным взрывом мне оторвало правую руку. Я уехал из Бурунди в отпуск на шесть месяцев, привел свой пикап в Кению и, свернув с дороги, поехал по каменистой саванне, где находилась огромная резервация масаев, простиравшаяся от границ Танганьики и далее. Я был очень молодым, всего двадцати пяти лет, и очень самоуверенным. И вот я повстречался с масаем, по имени Масака, который говорил на суахили. Это был коренастый мужчина средних лет, абсолютно голый под своей развевающейся ситцевой рубахой. Лицо его и тело были смазаны прогорклым овечьим жиром, цвета красной охры. Жил он в мазанке из коровьего навоза, питался молоком, мясом и кровью, а посуду из тыквы мыл в коровьей моче. Он мне и объяснил, что все масаи — цивилизованные люди, а я нет.

«Мы — единственный народ, который знает, как надо жить, — заявил он с непоколебимой уверенностью. — Мы не го, что кикуйу или вакамба, которые сажают в землю всякую дрянь. Они не воины и ничего не знают ни о скоте, ни о Боге. Про всех этих невежд мы говорим: «Ол Мики». Это значит «дикари» или «местные». Вы, белые люди, знаете побольше этих местных, но вы не масаи».

«А в чем разница?» — поинтересовался я.

Он улыбнулся: «Я иногда работаю для белых людей, которые приезжают на земли масаев охотиться. Они убивают львов оружием, большим оружием. Иногда они даже разрешают женщинам выстрелить из ружья. Разве ружье может превратить женщину в мужчину?»

«А копье может?» — спросил я.

«Да. Раз в три поединка воин убивает льва. В остальное время побеждает лев. Поэтому белые люди сажают наших воинов в тюрьму, когда они идут убивать льва. Белые люди боятся, что слишком много молодых мужчин умрут, но они не пытаются понять, почему молодые мужчины хотят погибнуть.

И все потому, что белые ничего не знают об эмпиян и олвуаси — мужестве и чести».

Меня здорово возмутило так называемое «несносное высокомерие» масаи. Мы сидели у мерцающего костра как раз за околицей деревни Масаки, огороженной терновником. Однако я устыдился за свою расу, за тех, что называют себя охотниками, а на самом деле вторгаются на территорию масаев, стреляют из ружей и раздают приказания «боям» и носильщикам, которые и являются настоящими охотниками. И еще мне было стыдно за остальных моих соплеменников, которые живут «цивилизованно», не имея ни малейшего представления о жизни реальной, где трудятся не покладая рук от рождения до смерти. Они никогда не бросят вызов, не пойдут на риск ради того, чтобы испытать боль или смерть, ради того, что масаи называют эпгисисата — слава.

«Масака, я хочу убить льва, — вдруг произнес я, — один на один и с копьем в руке».

Он искренне расхохотался. Но потом, поняв, что я говорю серьезно, стал умолять меня забыть об этом. Нкириса — английские власти — посадят в тюрьму всю деревню, объяснял он, если масаи окажутся замешанными в гибели белого человека. «Нкириса не узнают, — настаивал я. — Даже мое правительство не знает, что я здесь. Если лев победит, пусть съест меня. А если мясо белого человека ему не понравится, тогда поживятся гиены».

«Мой народ никогда в это не поверит, — упорствовал Масака, — а если и поверит, то подумает, что ты пумбаву — сошел с ума».

Когда мы отправились спать, он все еще оставался при своем мнении. На следующее утро он вызвался приготовить мне завтрак и выглядел очень расстроенным. А я сказал: «Отлично, хочу свежей крови». Он закатил глаза и стал молиться на языке масаев: «Ha-Аи! На-Аи!» — выпрашивая совет и терпение у Небесного Владыки. Но я стоял на своем. И в конце концов добился того, что он вонзил маленькую деревянную стрелу в яремную вену Керете, его любимой коровы, и я залпом выпил из горлянки пинту горячей крови.

Коровья кровь имела резкий запах и необычный вкус. Но мне понравилось, и я даже перестарался в своем рвении выразить восторг: облизал губы, как заправский вампир, чем окончательно убедил Масаку, что я или действительно говорю серьезно, или окончательно пумбаву. И посему, продолжая возносить молитвы к небу, он пообещал отвести меня в маньята воинов, особую деревню, что-то вроде школы для гладиаторов.

Усевшись в пикап, мы протряслись два часа по каменистой саванне и добрались до находящейся к востоку от озера Натрон территории близ границ Кении и Танганьики маньята — пятнадцати хижин с огромным краалем для скота, окруженных терновником.

В деревне, как я обнаружил позднее, жили женщины с детьми и много юных девушек для услаждения воинов. Еще там находились гости — взрослые мужчины. Но всех затмевали мураны, то есть сами воины. Они были разного возраста, от шестнадцати до тридцати лет, и ростом около шести футов. От кончиков завязанных в хвост волос до пяток они были покрыты овечьим жиром цвета красной охры. У каждого имелось длинное копье. На меня они смотрели с поразительным высокомерием и были похожи на американских индейцев больше, чем какие-либо другие африканцы.

Я пришел в восторг при мысли о том, что стану членом столь величественной мужской компании, но Масака отказался переводить воинам, не говорящим на суахили, текст о моих «пумбаву» намерениях, и я малость сник, а потом вообще опешил, когда он выпросил мне дозволение остаться в маньята на правах кандидата в придворные шуты, а не товарища по оружию, доложив муранам, что я «странный» и смотреть на меня будет страшно весело.

В этот день я с тоской наблюдал, как воины масаи тренировались в битвах на мечах и в метании копий, а старые женщины мазали хижины свежим коровьим навозом — имодиок. На обед я выпил пинту жирного молока, а на завтрак следующим утром пинту свежей крови. Я опрокинул ее в глотку так, словно мне не привыкать, и воины посмотрели на меня с большим удивлением.

Я заставил Масаку все им рассказать. Он повиновался, но с неохотой. Воины стали хохотать. А один, очень высокий, с животом, сплошь покрытым шрамами, что-то сказал, и они еще громче захохотали. Масака объяснил мне со смущенным, но-я-же-тебе-говорил, выражением лица: «Высокого зовут Коноко. Он сказал: «Тебе лучше зарядить свое ружье. Белый человек только так убивает льва». Остальные мураны верят ему. Он — единственный в этой маньята, кто сражался со львом. Другие пытались, но погибли. Но олнгатуни, лев, не победил Коноко, он только вырвал немного кишок из него, и Коноко убил его копьем. Мы затолкали кишки ему обратно в живот, замазали дырку овечьим жиром и зашили воловьими жилами. Потом он встал и пошел домой».

Услышав этот отчет, я начал беспокоиться. Но упрямо ответил: «Скажи ему, что у меня нет ружья и что я буду биться копьем, как он, и не уйду до конца сражения».

Коноко ответил: «Ты молод и очень высок. Ты выглядишь сильным и говоришь сильно. Но ты не масаи». И к моему изумлению, предложил потренировать меня. Но вскоре я понял, что таким образом он хотел доказать и себе, и другим воинам, что я всего лишь белый человек, «который сильно говорит».