Я критикую не манеру и мораль американцев, а только образ мышления фанатиков природы в любой, какой бы там ни было, стране. Когда я жил у себя на родине в Бельгии, страстные любители кошек города Льежа, в котором родился мой отец, организовали общество по «усовершенствованию умственных способностей и морального облика кошек». Провозгласив сей лозунг, куда менее реальный, чем «одевание», бельгийские идолопоклонники создали… Как вы думаете, что? Кошачьи классы по изучению поэзии? Ничего подобного. У них была более практическая цель. Так как Felis catus (кот пушистый) обладает поразительным умением находить верную дорогу, они решили обучить кошек переносить письма и, таким образом, заменить ими почтовых голубей. Они считали, что, имея постоянное занятие, кошки тем самым станут совершенствовать свой моральный облик и тратить меньше времени на прыганье по заборам. Воодушевленные сим восхитительным проектом, любители кошек города Льежа провели несколько предварительных экспериментов: они оставляли своих питомцев в двадцати милях от дома. Вскоре после того, как запас кошачьих почтальонов иссяк, этот проект был заброшен, и великое кошачье общество тихо прекратило свою деятельность.
Вторая группа людей относится к животному миру, как мне представляется, с полным безразличием. Они, также как и апологеты христианской Церкви, твердо верят в то, что животные лишены души и что они, как утверждал французский философ Декарт, — всего лишь обладающие инстинктом автоматы, которые по своему развитию немногим превосходят растения, мол, «звери действуют благодаря силе природы и пружинам как у часов». Ну а раз животные — всего лишь кучка заводных игрушек, такие люди полагают, что человек имеет право поступать с любым созданием как угодно. В том числе и полностью уничтожать тех, кто не имеет отношения к человеческому виду, особенно если эти существа препятствуют программе быстрой переделки нашей планеты в захламленное, на редкость скучное пространство для жилья.
Третья, и самая малочисленная, группа цепляется за возможность потешить собственное самолюбие в тех уголках света, где, как им представляется, может, еще всякое случится. Они с энтузиазмом присоединяются к гем, кто убивает животных ради развлечения, то есть становятся «охотниками». Когда-то, в порядочном мире, люди охотились только ради добывания мяса, да и сейчас некоторые занимаются охотой лишь по этой причине. Но когда людей интересуют одни трофеи и «спорт», охота превращается в непристойное занятие, особенно в Африке, где лоск цивилизации быстро блекнет под тропическим солнцем. Здесь мнящие себя «охотниками» часто исполняют роли в якобы классическом сафари. Таких спортсменов очень точно охарактеризовал покойный Роберт Руарк: «…хамы, зануды, сволочи, трусы, хвастуны, подонки да порой гомосексуалисты, которых больше интересует охотник, а не охота».
Но помимо этих трех групп существуют и другие люди, обладающие разумным и поистине гуманным взглядом на проблемы сосуществования человека и животного. Я твердо уверен в том, что образ жизни животных в любом ареале можно вполне воспринимать как образ жизни определенного общества и сопоставить его с человеческим. Такое общество может показаться и чуждым, но животные не более чужды людям, чем, к примеру, немцы итальянцам или американцы пигмеям Конго, которые скептически (и даже с осуждением) относятся к янки.
Сообщества животных во всем мире гораздо в большей степени заслуживают нашего интереса и уважения, но никак не снисхождения. Нельзя с лицемерным негодованием закатывать глаза при виде необычных для нас сцен, звуков и запахов; нельзя приписывать животным присущие нам мнимые обычаи — ни социальные, ни сексуальные. Однако для выживания им крайне необходима наша «чужая помощь».
Придерживаться подобного подхода к животным нелегко. Даже с людьми нелегко общаться. В этом я убедился за десять лет работы агрономом и социологом в Конго при прежнем бельгийском правлении. Я обучал бушменов всему необходимому, что помогало бы вьюжить их племенам: как чередовать культуры, обрезать деревья, запускать лес под бесплодные почвы, рыть ямы для компоста, бороться с вредными для сельского хозяйства насекомыми и просто как перестать есть друг друга. Но самым трудным было добиться помощи от властей — и материальной, и социальной, не ставя при этом под угрозу местную культуру и бесценные традиции.
Проще говоря, я интересовался бушменами, даже любил их ради них самих. И я понял, что их отличие от нас имеет такое же важное значение, как и их сходство, и что нельзя считать их сырьем для переделки европейцев. Мое отношение к бушменам было совершенно противоположно колониальной точке зрения; на самом деле оно было таким, какое ныне стало присуще коренным африканцам. Они не желают идти по пятам белых людей и предпочитают сохранять свою собственную культуру — гордиться, как они говорят, своим «черным самосознанием».
Должно быть, мне удалось ясно показать свое отношение к ним, так как меня приняли в племя масаев в Кении, и я стал братом по крови племен банега и бананда в Конго. А в лесу Итури я, несмотря на свои большие размеры, специально превратился в пигмея бамбути и разделил во всех отношениях жестокие реалии жизни людей, принявших меня к себе. В 1957 году в Итури я задел ногой отравленную стрелу и, непонятно как, перенес жуткую операцию, которую сделали мне пигмеи. А еще раньше я чуть не умер от гемоглобинурийной лихорадки в Катанге; в Касаи меня ранили ножом местного образца; а в 1955 году в Бурунди после взрыва от динамита я лишился правого запястья и стал плохо слышать. Мое тело все в шрамах и напоминает лоскутное одеяло, но, как ни странно, ни один из этих шрамов не появился по вине животного.
И хотя я никогда не держал при себе ружья или даже ножа, живя среди африканских «злобных диких зверей», они ни разу не причинили мне вреда, хотя я наблюдал за ними на близком расстоянии и играл с такими называемыми «убийцами», как, например, буйвол или носорог. В 1958 году, уволившись со службы, я увлекся приручением и воспитанием животных. И в своем дворе в Кисении я держал взрослого льва, взрослого носорога и двух слонов. Обращался с ними на редкость бесцеремонно, но, так как я знал и уважал характер каждого, меня никто не поцарапал, не забодал, не потоптал.
В 1960 году я уехал из Африки и иммигрировал в США. И почти каждый человек, с которым я встречался, тут же предполагал, что я — Белый Охотник в голливудском стиле. Некоторые даже спрашивали, сочувственно кивая в сторону моего обрубка: «Это вас лев… или крокодил?» Наверное, они думали так потому, что я приехал из Африки, хорошо знал животных и выглядел здоровым и крепким. И в самом деле, мой облик вполне соответствовал тому стереотипу Белого Охотника, о котором рассказывал Роберт Руарк: «Он ростом в шесть футов и щеголяет огромной бородой».
Этот вопрос, который задавали мне американцы, подразумевал собой комплимент, но для меня он звучал как насмешка, ведь «Белый Охотник — Халле», давний приверженец охраны окружающей среды, по ту сторону океана славился как Le Pere Noe Beige — бельгийский отец Ной. Теперь я решил пришвартовать свой ковчег у американского берега, поскольку надеялся организовать в США огромный заповедник животных, Конголенд, чтобы спасти часть африканской фауны от местных браконьеров и иностранных охотников.
В моей первой книге «Китабу о Конго» я рассказал о своих приключениях в Африке. В «Китабу о животных» я описываю свои более поздние злоключения, которые мне пришлось пережить главным образом в Южной Калифорнии, где Конголенд был почти готов. И я думаю, что он мог бы стать реальностью, если бы официальные власти и сами калифорнийцы захотели бы хоть что-то узнать об африканской фауне. Мой проект и сейчас еще можно осуществить, и я делаю все, чтобы добиться его претворения в жизнь. Однако все дело в том, что первое мое предложение о Конголенде тут же стало предметом общественной дискуссии, которую спровоцировали слухи настолько дикие, что даже самые дикие звери по сравнению с ними ничто. Например, меня обвинили в том, что я мечтаю завалить штат Калифорния боа констрикторами.
