Да и Лафонтен не «из Эзопа» ли вышел? И французы эпохи Руссо — не бредили ли Римом? А Рим в свою очередь — не бредил Элладой? А американцы на чем культуру выстроили? На сплошных цитатах. Кому это сейчас мешает? Да они так вжились в эти цитаты, так их напрочь пересоздали, что стали американцами, и пусть кто хочет, ищет теперь, в какие мехи было влито вино — это их вино.

Так и с нами. Будет сила — никто не вспомнит, на что эта сила оперлась в критический момент, с какой кухни что подобрала. А иссякнет сила, — никто и нас не вспомнит, и разговора не будет.

Но не исчезнет же духовная энергия стомиллионного народа с тысячелетней историей! Пройдет митинговое безумие, минует истерика кризиса, преодолеется паралич лени и отчаяния. И станем жить, работать, верить. Те формы, какие будут удобны, — те и возьмем («напрокат», «на вырост», «на шарап», «на халяву»). И сделаются — наши. Никто их обратно не потребует.

Правильно Игорь Дедков ответил когда-то на возобновленные в печати характеристики русских из давней книги Кюстина, на все эти «обезьянства», на «дар подделки» и перелицовку «европейской цивилизации для азиатов». Тихо ответил, или просто подумал: это наша жизнь, наша отрада.

Если сами выдержим, то и не важно, окажемся ли в чьих-то глазах попрошайками и напомним ли кому-нибудь Эллочку-людоедку.

Русско-еврейский диалог завершается. Жаль. Грустно всякое расставание. Хотя это, казалось бы, должно обрадовать обе стороны. Евреи, проведшие в «утробе Империи» двести лет, из которых двадцать последних — в активном отказе, — уходят, наконец, за ее рубежи, в землю обетованную, изживая в душе очередное «пленение» и проклиная страну, то ли их приютившую, то ли принудившую, то ли спасшую, то ли зажавшую. И сама эта страна должна, кажется, вздохнуть с облегчением: беспокойное племя покидает ее пределы; бесы, совратившие простодушных русских людей в революцию и коммунизм, исчезают за горизонтом; торгаши и проныры, вызывавшие зависть и ненависть, проваливают, наконец, восвояси. Слава богу, кончается эта история. Все: нет больше в России евреев.

Дело, естественно, не в этническом происхождении: мало ли людей «иной крови» влилось в русский народ, который весь и составился-то из перемешавшихся племен: финнов, славян, тюрок; те, что вливались, становились русскими, в том числе и те евреи, которые на это согласились.

Но в том-то и дело, что в основном — не согласились, не смогли, не сумели стать русскими. Что-то в душе помешало. Не потому, что родились евреями, а потому, что вели себя как евреи. И вот — отъехали.

Те, что остались, — во втором-третьем поколении и думать забудут о своих исторических корнях, и проверять эти корни вряд ли кто-нибудь станет. Так что придется русским людям на роль совратителей и виновников искать кого-то другого. Неважно, кем по крови окажутся эти новые ответчики. Но это будут, наверное, уже не евреи.

А евреи в маленькой крепкой державе на Ближнем Востоке будут решать свои, ближние, восточные проблемы. Агасфер угомонится. Вечный жид, вместилище мирового духа, — станет нормальным обывателем в мировом сообществе, наподобие бельгийца или канадца. Есть же у России культурный обмен с Бельгией и Канадой! Будет и с Израилем.

А двести лет яростного и темного сожительства? А смысл этого полувменяемого диалога, втянувшего души в беспредельную тяжбу и вывернувшего мозги местечковым мудрецам и русским интеллигентам? Выходить из общины, не выходить из общины… Выйти — значит перестать быть евреями; не выйти — значит, отгородиться от русского общества, обречь себя на местечковое прозябание. И, с другой стороны: принимать евреев в русском обществе как «людей вообще»? Но это значит: отказать им в национальной принадлежности. Принимать именно как евреев? Но это значит отказать им в русской принадлежности.

«Проклятый народец». Ни так, ни эдак не угодишь. И зачем Екатерина прикупила их у Европы при очередном разделе Польши? Так и не влились, не слились. Без земли, без языка, без «компактного проживания», когда, казалось бы, нечем и удержаться в качестве «инородцев», а надо бы раствориться без остатка и сопротивления, — так и не растворились. Выпали в осадок. Удержались непонятно чем. Чистым именем, пустым звуком, святым духом.

Загадка.

Разгадывается она — с отъездом. Святой дух возвращается на Святую Землю. Звук имени наполняется государственной медью. Величие страдания входит в нормальный масштаб.

Но ведь и Россия в момент расставания находится в кризисе своего величия. На месте империи, державшей за шиворот полмира, — ворох притирающихся друг к другу малых осколочных государств. С распадом Советского Союза Россия уже лишилась половины своей весомости, а теперь угроза распада и дробления висит уже и над нею самой. Я имею в виду не великороссов, чья этническая суть никуда не денется, я имею в виду русское дело как часть мирового дела, русское величие, создававшееся усилиями также и украинцев, татар, прибалтов, молдаван, кавказцев и — евреев, становившихся русскими.

Неудача этого дела, крах коммунистической утопии, поставивший под вопрос русскую мировую роль, закат русской всечеловечности — все это ставит русских в положение, в чем-то сходное с положением евреев: вместо мировой роли надо сживаться с рядовой ролью, сжиматься до нормы, «мести свой кусочек улицы».

Не расставание страшно. А тревога, простершаяся над двумя ненормальными народами в момент разрыва. Тревога от мысли: что же означало это двухвековое сосуществование? Зачем понадобилось оно в ходе судеб, если кончается таким прощаньем?

Эмоция, лежащая на поверхности: взаимная обида. Неразделенная любовь. Мы им давали, а они не взяли. Мы их любили, а они отвергли. Нет и не будет с ними счастья.

Несчастнейшие из сыновей покидают опостылевшую землю, а родина-мать, оборачиваясь мачехой, грозит им клюкой и злобно плюет вслед. А если и не грозит, если и не плюет, то все-таки примечает. Как сказал поэт:

Я в этой статье опираюсь на стихи, потому что поэзия лучше публицистики выявляет общий тонус, общий образ оставляемой, остающейся в памяти евреев России. Поэзия на частности не отвлекается. Она не выясняет, кто же свой, а кто чужой, потому что тень такого вопроса действует сильнее любого ответа на него. Чужая земля, чужая вина.

Что же это за страна, двоящаяся матерью-мачехой, за двести лет так и не разгаданная, так и не принявшая льнувших к ней несчастнейших сынов?

Образ страны зыблется в памяти Агасфера. Россия непрочна. Россия бесплотна. Россия абсурдна. Россия бесследна.

Непрочность, зыбкость, непредсказуемость мерещатся за ее замками, запорами, задвижками и запретами. Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках — именно потому, что сплетается все из хрупкого, мягкого, неверного. Человек в этой стране не может ничего предвидеть, а если предвидит, то — рвы и ямы Бабьего Яра; он живет под занесенным мечом; он видит невозмутимые снега над расширяющейся бездной, он чует бездну, провал, развал. Он бредет вдоль колючей проволоки, всматривается в капли, сияющие на железе, и думает, что в сущности ничего здесь больше и нет: только эти капельки на железе, а за проволокой — тщета, безнадега, бездонность. Здесь человек чувствует, как исчезает грань между жизнью и смертью; он слышит, как мертвые шевелят костями и как живые входят в бездонные летейские воды и дважды, и трижды, и многажды… Из небытия возникает человек и в небытие исчезает: