Восхищение и гордость звучали в голосе Копусова, когда он говорил о мужестве своих товарищей. А о себе, об испытаниях, которые достались на его долю, и не упоминал…
Боясь утомить Ивана Александровича, я коротко изложил ему план: надо заполучить у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний, чтобы из Петропавловска передать все это по радио в редакцию.
— Отлично! Наметим сейчас же темы и авторов, — сказал Копусов.
Спустя полчаса у нас был готов длинный список будущих очерков: «В ледовом плену» — автор капитан Воронин; «В ожидании катастрофы» — физик Факидов; «Агония корабля» — Копусов; «Последняя вахта», «Нити связи протянуты», «С киноаппаратом в Арктике»…
— Сколько набралось? — спросил Иван Александрович.
— Двадцать восемь. А напишут?
— Не сомневайтесь! Какой у нас срок?
— Дней пять-шесть. До Петропавловска придется еще переписать эти статьи телеграфным языком — со всеми «тчк», «зпт», «квч», убрать предлоги…
Иван Александрович не подвел редакцию: вскоре у него набралось больше тридцати статей, очерков и заметок челюскинцев, множество фотографий, оригинальные зарисовки Решетникова. Одни только выдержки из дневника штурмана Михаила Гавриловича Маркова составили около девяти тысяч слов. Никто из намеченных авторов не отказался написать для газеты.
Готовя очередной «литературный заказ», Копусов приглашал автора к себе в каюту:
— Вот что, дружище, карандаш и бумага у тебя найдутся?.. Хорошо. Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя…
— Да не умею я, Иван Александрович, сроду не приходилось, — клялся машинист, кочегар или матрос. — Увольте от этого дела.
— И я, представь себе, тоже боялся, что ничего у меня не получится, а попробовал — и вышло… Да, кстати, помнишь ты, как четырнадцатого февраля вытаскивали всякое добро из полыньи?
— А как же! С вельботом еще намаялись…
— Вот-вот, оно самое! Так ты все это, дружище, и опиши. Попросту, будто семье своей рассказываешь. А насчет стиля этого самого, насчет слога не опасайся — в редакции исправят. Ясно?
— Неловко как-то…
— Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста за пояс заткнешь… Но только не тяни: даю тебе ровно три дня…
Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный карандаш стал на «Смоленске» дефицитным предметом; в дело шел любой огрызок. Конусов и сам пристрастился к корреспондентской работе; каждый вечер мы совместно писали очередную радиограмму в редакцию, предельно используя свой скудный радиопаек.
Когда Иван Александрович чувствовал себя лучше, он с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях, завидовал товарищам, которые в эти дни готовились к походу на ледорезе «Литке» из Владивостока в Архангельск — по пути «Таймыра» и «Вайгача»…
За четыре дня «Смоленск» прошел больше тысячи миль на юг. Солнце грело по-летнему щедро, и полярники, отдыхающие на палубе, искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о теплых солнечных лучах!..
С восхода до заката слышался треск киносъемочных аппаратов. Четыре человека без устали вертели ручки и запускали «кинамки», торопясь запечатлеть на пленке все, что казалось им достойным внимания. Операторы бахвалились:
— Схватил Молокова! «Русскую» танцует. Сильно?
— А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!
— Сентиментальности! Вот капитан Воронин со штурманом Марковым у карты Северного морского пути — это кадр!..
Главной темой разговоров стал Петропавловск. Если команда «Смоленска», сравнительно недавно оставившая Камчатку, радовалась предстоящему заходу в порт, что же говорить о полярниках, которые почти десять месяцев назад простились с Мурманском — последним городом на их ледовом пути! Одни предвкушали удовольствие прогулки по улицам Петропавловска, другие грезили настоящей парикмахерской. Иные втихомолку, чтобы не обидеть судовых коков, уговаривались сходить в ресторан и заказать какие-то невероятные блюда, Многих ждали встречи с друзьями по прежним походам. Готовилось массовое нашествие на книжные магазины.
Радиостанция «Смоленска» захлебывалась в потоке поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы, иркутяне, харьковчане, алмаатинцы, севастопольцы, жители безвестных поселков и деревень приветствовали победителей Арктики.
Как-то вечером я разговорился с Молоковым. В среде полярников он прослыл молчаливым, замкнутым, но сам Василий Сергеевич возражал:
— Молва эта пошла обо мне с той поры, как мы целыми днями летали между Ванкаремом и лагерем. До разговоров ли в горячее время! Не я один, а все летчики в те дни были молчаливыми…
Неожиданно он заговорил о своем детстве:
— Для миллионов таких, как я, крестьянских и рабочих ребят жизнь была злою мачехой. Родная мать моя с темна дотемна работала, чтобы детей прокормить и самой не помереть с голоду. И я вот мальчонкой девяти лет уже зарабатывал на хлеб. До самой революции оставался неграмотным…
Молоков говорил быстро, возбужденно и взмахивал рукой, словно подрубая ствол дерева. Не думал я, что Василию Сергеевичу свойственна такая страстность, и с тех пор не называл его молчаливым. Этот эпитет больше подходил Сигизмунду Леваневскому.
На «Смоленске» он держался особняком, в кают-компании появлялся лишь за обедом, как правило — в последней смене. В часы заката его можно было видеть на корме. Скрестив руки, он долго смотрел, как темнеют краски океана и пенятся белые гребни. О чем размышлял этот сдержанный и малообщительный человек? Я не решался нарушить его одиночество, но однажды, когда Леваневский, поеживаясь от холода, возвращался с кормы, подошел к нему:
— Сигизмунд Александрович, необходимо побеседовать с вами. Назначьте, пожалуйста, время…
— О чем беседовать? — хмуро прервал он.
— О ваших полетах на Севере.
— По-моему, это излишне, — сказал летчик. — Если же вас интересует полет с Аляски…
— Конечно!
— …то я предпочитаю написать сам… Завтра в это время можете получить мою статью… А интервью я не люблю.
Леваневский был точен. Его аккуратные строки с тонко начертанными буквами заполнили две страницы. Статья была написана в стиле строгого отчета, но под конец летчик, видимо, отдался настроению и живо передал свои ощущения во время аварии в Колючинской губе: «Чувствую — машина проваливается. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. И сразу слышу хрипящий звук: фюзеляж коснулся льда. Самолет бежит… В глазах потемнело… Очнулся, смотрю — Ушаков тормошит меня за плечо: «Ты жив, жив?» Вытащил меня из кабины. Вижу: по тужурке стекает кровь. Коснулся лица — руки в крови. Ушаков достал бутылочку с йодом, вылил на рассеченное место, разорвал белье и забинтовал мне голову…»
Около полуночи, сидя на койке в сумрачном носовом отсеке судна, я услышал шаги и разглядел Леваневского.
— Вы ко мне, Сигизмунд Александрович?
— Не спите? — спросил он дружелюбным тоном, в котором проскальзывало легкое смущение. — Еще не отправили в редакцию мою статью?
— Нет, передам из Петропавловска.
— Мне надо добавить несколько слов. Есть у вас карандаш?
Он встал под фонарем и, приложив листок к влажной переборке, стал писать.
— Разберете?
Поднеся листок к свету, я прочел:
«Тяжкое было падение, но еще тяжелее пробуждение. Побежденным себя не считаю».
Леваневский критически оглядел наше пристанище:
— Твиндек этот производит довольно отвратное впечатление, какая-то сырая яма. А впрочем, сюда приходят только ночевать…
— Что же вы там стоите, проходите в наш салон, — пригласил из полумрака мой сосед, Саша Святогоров.
— У вас, видимо, веселое общество, — заметил Леваневский, присаживаясь на край койки.
— Да вы заглядывайте почаще, Сигизмунд Александрович, — сказал Святогоров. — Днем у нас светло и почти уютно.
На лицо Леваневского легла тень, он внезапно поднялся:
— Когда будете посылать статью, предупредите, пожалуйста, редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть, для меня это важно.
