Словом, нескладно обернулось. Не мешкая, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев. Забрались в самую, что называется, глубинку. Стойбища там маленькие, по пять — семь яранг, да и редки, а вокруг пасутся стада.
— Все же решили закупать живьем?
— Зачем! Ведь нам нужны были не олени, а мясо. Так мы и объясняли чукчам, собирая их сразу из двух-трех стойбищ. Приходило человек тридцать — сорок, одни мужчины: по стародавнему обычаю тундры такие дела не для женщин… Наши комсомольцы рассказывали кочевникам о гибели судна, о том, что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Смышленые парни толково разъясняли оленеводам значение работы полярников для всего чукотского народа. После первого же собрания нам продали двадцать девять голов. Кочевники забивали оленей, разделывали туши и везли в факторию, а там на вырученные за мясо деньги покупали товары.
Наше путешествие по стойбищам продолжалось пять суток. Оленины закупили вдосталь. Молодцами показали себя комсомольцы, особенно Рольтен с мыса Северного. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то озабочен. Спросил его: «Может быть, ты нездоров?» Он мнется, молчит. В пути узнаю, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богатея, отговаривал Рольтена от поездки и запугивал: «Зачем едешь? Я скажу: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет вся в крови — тебя убьют!» Парень, надо сказать, не струсил, но угроза ему запомнилась. И вот на собрании в тундре Рольтен рассказал все это народу. Кочевники рассердились: «Да как он смеет, этот Пинетейгин, говорить, что мы хотим убивать!..»
Возвращаясь в Ванкарем, мы попали в свирепую пургу. Мороз отчаянный, температура упала ниже сорока градусов. Упряжки то и дело останавливались — идти против ветра было невозможно; обессиленные собаки лапами продирали глаза, залепленные снегом… А в Ванкареме нас ждали новые заботы: надо отправить нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Упряжки поработали на славу. Вы, может быть, не поверите, но это правда: собаки перетащили на нартах с мыса Северного в Ванкарем тридцатипудовый мотор! Такого тяжелого груза наши упряжки никогда раньше не возили.
Я расспрашивал Небольсина о быте и нравах коренного населения, о том, как на Чукотке встретили летчиков и челюскинцев.
— О, это памятное событие! Когда в прибрежных стойбищах ждали людей со льдины, каждая хозяйка старалась, чтобы у нее в яранге было чище и опрятнее, чем у других… Чукчи просто в восторге от наших летчиков, всем им дали прозвища: Молоков у них Ымпенахен — «старик», а Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Немало юношей говорили мне о своем желании стать мотористами. Чукчи вообщэ очень увлекаются всякими механизмами. Помню, как-то во время промысла морского зверя на одном из вельботов сломался винт. Чукчи выточили из моржовой кости новый, поставили его взамен поврежденного и продолжали охоту… Теперь у ребятишек любимыэ игрушки — самолеты с пропеллером, вырезанные из кости…
Видели вы комсомольца Тынаэргина, прилетевшего со мной из Уэлена? В Ванкареме он ведал водомаслогрейкой для самолетов, она постоянно топилась. В прошлом кочевник-батрак, он года два назад пришел из тундры. Заведующий факторией отправил способного, расторопного юношу в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но увидите: этот парень будет пилотом! Каманин берет его в свою авиачасть…
На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось мне прерывать беседу с Небольсиным, но совестно было лишить его удовольствия послушать самодеятельный концерт. Собираясь в кают-компанию, пограничник вспомнил:
— Вот еще что: если решите писать о чукотских делах, не забудьте наш транспорт. Перевозками были заняты около тысячи собак. Лучшие упряжки пробежали больше десяти тысяч километров. Разумеется, такая работа отразилась на собаках, нам пришлось даже отменить традиционные первомайские соревнования упряжек…
Концерт уже начался. Не только кают-компания, но и все проходы были заполнены зрителями. «Прощальный, но не навсегда» — так туманно возвещали афиши — вечер самодеятельности собрал моряков, летчиков, челюскинцев, участников спасательных экспедиций. Сводный струнный оркестр, хор, «сибирский квартет», жонглеры, певцы, танцоры, фокусники показывали свое искусство; состязаясь в остроумных шутках, трое конферансье вели программу.
Торжественный вечер на пороге Берингова пролива затянулся за полночь.
КУРС — НА БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ
Двадцать первого мая в бухте Провидения начался «разъезд». С первыми утренними лучами солнца ушел «Красин». Могучий ледокол двинулся к мысу Дежнева; оттуда его путь лежал в Ном. Следом за «Красиным» отправился к Уэлену «Сталинград».
Готовились к отплытию и моряки «Смоленска». Корабельные стрелы подхватывали со льда самолеты и переносили их на палубу. Вот капитан вызвал на мостик боцмана, отдал короткое приказание. Матросы спустились по трапу и стали выбирать ледовый якорь. Весело звякнул машинный телеграф. «Смоленск» развернулся и пошел к «воротам» бухты. Прощай, Берингов пролив! Наш курс — на юг, к Большой земле.
На палубе послышалось знакомое стрекотание — начала работать судовая радиостанция. Но, увы, журналистов еще накануне предупредили: телеграмм слишком много, для прессы установлен строгий «паёк» — каждому не более полутораста слов в сутки. На половине странички много не расскажешь! Полярники острили: «Заготовляйте корреспонденции в засол».
«Правда» была представлена на «Смоленске» двумя спецкорами; старательно работал для газеты заместитель начальника челюскинской экспедиции Иван Александрович Конусов. Прибыв со льдины в Ванкарем, он сразу же стал писать о событиях. Ивана Александровича в челюскинском коллективе очень любили, относились к нему с трогательной заботливостью. «У Вани больные легкие, его нельзя перегружать», — деликатно предупредил меня Бабушкин.
Когда я впервые заглянул в маленькую каюту Копусова, он сидел, закутавшись в пушистый плед, и просматривал мартовские номера «Правды», доставленные «Сталинградом» из Петропавловска.
— Вам не трудно воздержаться от курения? Врачи, видите ли, протестуют, — извиняющимся тоном сказал он и мучительно закашлялся; на бледно-желтом лице выступили алые пятна.
Из соседней каюты прибежал врач «Челюскина». Потянув носом воздух и с суровой подозрительностью взглянув на меня, он обратился к Копусову:
— Тебе ничего не требуется, Ванечка? Микстуру-то пьешь?
— Да, спасибо, все у меня есть… Вот уж не вовремя болезнь обострилась!
— Болезнь никогда не бывает ко времени, — внушительно произнес врач, подняв указательный палец.
Я спросил доктора о заболеваниях в лагере.
— Серьезных случаев у нас было немного, — сказал он. — У Шмидта грипп вскоре принял тяжелую форму и вызвал осложнения. Потом гриппом захворал метеоролог Николай Николаевич Комов: он часто навещал больного Отто Юльевича. А один из наших гурманов стал жертвой своего легкомыслия: объелся медвежатиной — польстился, понимаете, на сырую почку, — ну и проболел чудак больше двух месяцев.
— В лагере организм у каждого лучше сопротивлялся, — заметил Копусов. — А вот на берегу многие расклеились…
— Если потребуюсь, без стеснения стучи в стену, — сказал доктор, уходя.
— На льдине мы меньше всего занимались собой, да там как-то не ощущалась серьезность положения, — продолжал Копусов. — Только теперь сказывается пережитое.
Иван Александрович отдернул занавеску иллюминатора, и солнечные зайчики заплясали по стенам каюты.
— Вот и кончились льды. Скоро ли придется снова их увидеть? — проговорил Копусов. — Эх, иметь бы талант, чтобы по-настоящему написать о товарищах. Простые, смелые, преданные сердца!.. Такому коллективу никакой враг не страшен. Ведь у нас действительно не было паники. И страха, этакого противного, мелкого, животного страха за собственную шкуру не было. А тяжкие часы выпадали не раз.
