– Так что тебе нужно?

– Что это было? – спросил я, принюхиваясь. – Что ты сейчас выбросила в окно?

– Сигарету.

Даже если б меня не насторожила оборонительная нотка в ее голосе, я бы и тогда все понял. Теперь я совершенно отчетливо чувствовал этот запах, сладковатый и мускусный, как от костра.

– Да, но с чем сигарета?

– С табаком, естественно. С чем еще?

– Не ври мне так нагло! – заорал я. – Я хочу слышать правду!

– Ладно-ладно, – сказала она, словно обращаясь к ребенку. – Это был не табак. Теперь доволен?

– Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

Схватив ее за плечи, я крутанул ее и толкнул на кровать. Она упала задом на спружинивший матрац, с неуверенной улыбкой удивленно глядя на меня.

– Это Роджер дал ее тебе, да? Клянусь, убью ублюдка!

– Роджер тут ни при чем…

– Заткнись, к чертовой матери!

Видя, как я разъярен, она замолчала, однако ей хватило смелости пробормотать:

– Господи! Ты же сам меня спросил.

Не обращая внимания на эту слабую попытку протеста, я в исступлении принялся орать на нее. Никогда в этом доме не будут нарушены законы, пока я в нем хозяин. Если я еще когда-нибудь застану ее курящей эту гадость, то без дальнейших разговоров устрою ей взбучку. Роджера она больше не увидит. И никаких гуляний вообще, пока не сдаст экзамены. Мать слишком долго потакала ей, и вот к чему это привело. Больше я этого терпеть не намерен, пусть не сомневается. Пора мне действовать сурово, пора восстановить добродетель и порядочность в семье, пока еще не слишком поздно.

Я продолжал кричать, но в душе понимал, что все это бесполезно, что так я лишь восстанавливаю ее против себя, но ничего не мог поделать с собой. Она открыла выход накопившейся во мне беспредельной ярости. Я стоял у ее кровати, обращаясь к ней со всей страстью какого-нибудь фанатичного оратора из Гайд-парка.

Фрэн с серьезным видом слушала мою речь. До этого момента ничто в ее поведении не говорило о том, что она едва сдерживается. Когда я наконец выдохся и замолчал, она мгновение мрачно смотрела на меня, а потом, не в силах больше делать серьезное лицо, залилась смехом.

– Ты чокнутый, знаешь ты это? – Она покачивала головой, обессилев от смеха, а я стоял, шокированный произошедшей с ней переменой. – Чокнутый! Чокнутый!

Словечко казалось ей уморительным. Внезапно весь гнев, разочарование и бессилие последних нескольких дней нахлынули на меня, затмив мне разум. Я поднял руку, будто ей было восемь, а не восемнадцать, и можно было заставить уважать себя, просто отшлепав. Фрэн прекратила хихикать, словно щелкнул выключатель. Она сидела совершенно спокойно, с вызовом глядя на меня: мол, только посмей! Секунду единственное, что двигалось в комнате, была моя напряженная рука, вздрагивавшая над ее головой, словно в порывах ветра. Вдруг я увидел, что моя дочь так красива, спокойна и юна, что рука обрушилась вниз. В последний миг она остановилась, словно наткнувшись на невидимый щит, и, скользнув, легонько по касательной шлепнула ее по голове.

– Сукин сын! – Фрэн закрыла лицо ладонями и разрыдалась. – Ненавижу тебя.

– Приятно слышать.

Словно я вторично ударил ее, Фрэн свернулась калачиком и, уткнувшись в постель, зарыдала еще пуще. Я не мог понять, не вызваны ли ее слезы, как и смех, наркотиком. Глухо звучали ее слова:

– Ты никогда по-настоящему не любил меня. Что бы я ни делала, все было не по тебе. Если я стану настоящей наркоманкой, то только по твоей милости. Не дождусь, когда избавлюсь от тебя.

– Я тоже жду не дождусь, уж поверь, – сказал я, направляясь к двери. – Чем раньше ты расправишь крылышки и вылетишь из гнезда, тем счастливей я буду. Не задерживайся, сделай одолжение.

Выскочив в коридор, я остановился, сам пораженный своей вспышкой. Потом понял, что рано еще успокаиваться. Я в ярости подошел к ванной комнате и забарабанил в дверь.

– Элен! Впусти меня!

Через секунду щелкнул замок. Когда я распахнул дверь, Элен торопливо погружалась обратно в воду.

– В чем дело, Клод?

– Фрэн у себя в комнате принимает наркотики, только и всего, – сказал я, ходя кругами возле ванной.

– Не пори чушь. Какие еще наркотики?

– Пока я обнаружил каннабис.

Элен сердито взглянула на меня.

– Надеюсь, ты не вломился к ней и не набросился на девочку.

– Как раз это я и сделал, если не возражаешь. А что, ради бога, ты хотела, чтобы я сделал – принес ей пепельницу?

Жена вздохнула, словно примиряясь с неизбежным. Тут я все понял и застыл, как столб.

– А, так ты знала. Знала раньше, что она курит эту пакость.

Элен отвела глаза, рассеянно растирая грудь фланелью.

– Да, знала.

Она меня просто ошарашила. Я убрал полотенце со стула возле ванной и сел.

– Знала, – выдохнул я, – и даже не позаботилась сказать мне.

– Потому что не представляла, как ты отреагируешь, Клод, и ты доказал, что я поступила правильно. – Элен улыбнулась, словно неожиданно почувствовала, что с ее стороны это было слишком жестоко. – Нет смысла орать на нее и причинять ей страдания. Нужно позволить ей совершать свои ошибки.

– О да, и ты, конечно, в курсе этих ее ошибок, да? И настолько уверена, что так и должно быть, что даже не считаешь нужным посоветоваться со мной относительно этих маленьких семейных секретов. Наверняка думаешь, чем меньше я буду знать, тем лучше. Я прав?

– Ты знаешь, что это не так, милый, – сказала Элен самым ласковым голосом.

– Вы обе живете своей тайной жизнью у меня за спиной. Вот к чему все свелось.

– Что на тебя нашло, Клод? О чем ты говоришь?

– Предательство. Это очевидно, надо мне было понять это раньше. – На лице Элен появилось выражение беспокойства. Желая что-то сказать, она протянула ко мне руку, с которой капала вода. – Не трогай меня!

Рука отпрянула.

– Клод!

Я вскочил, выставив руки, словно защищаясь, и попятился к двери.

– Не приближайся!

Оказавшись в коридоре, я остановился в нерешительности, не зная, что делать. После минутного колебания я решил вернуться обратно в сумрачную больничную палату, где провалялся весь день. Я снова нырнул в свое болото и стал думать о том, что сказал Вернон о своем друге в Британском музее. Этот друг мог лишь заметить подлог, но с уверенностью сказать, подлинная вещь или нет, был не в состоянии. Мне подумалось, что люди подобны древним документам: можно заметить в них ложное, но не подлинное, и это обрекает нас на жизнь в постоянном сомнении.

Вскоре я услышал, как Элен спускает воду в ванной. Я был уверен, что она махнула на меня рукой и пойдет успокаивать Фрэн, и почувствовал горечь и боль, но тут дверь спальни отворилась.

– Клод? Господи, ну и темнотища тут!

Приоткрыв глаза, я смотрел на нее. Она была до подмышек закутана в полотенце, другое было закручено на голове в виде нелепого тюрбана. В таком виде она казалась выше ростом и похожей на королеву, предводительницу племени. Ее крупный силуэт поплыл сквозь сумрак комнаты к шторам.

– Оставь как есть! Я хочу, чтобы было темно.

Элен слегка пожала плечами и поплыла обратно. Я наблюдал за ней и чувствовал себя больным, смотрящим на сиделку, или ребенком, смотрящим на мать. Она представлялась мне основой и средоточием моего мира. Когда она села на краешек кровати и принялась гладить меня по волосам, я не отшатнулся.

– Скажи мне, что с тобой, Клод. Облегчи душу.

Прикосновения ее руки были такими ласковыми, что у меня слезы подступили к глазам. Подозрение в предательстве вызывает те же чувства, что любовь: ту же боль и невозможность потери. В тот момент я любил ее.

– У тебя есть любовник?

Элен подняла голову в тюрбане и тихо рассмеялась:

– Нет конечно!

– Почему же ты просто не сказала мне этого, когда я тебя спрашивал?

– Потому что это нелепо! – Она посмотрела на меня, внезапно посерьезнев. – А еще я была сердита на тебя. Иногда ты можешь очень сильно обидеть, Клод.