Я молчал. Я уже сделал предположение, но мне не хотелось бы услышать подтверждение, что я прав. Священник принял мое молчание за капитуляцию.

– Ну же, мой дорогой, ну же! Думайте! Разногласия с церковью, женщина, озеро!

Меня покоробило, что он превращает подобную трагедию, не важно, как давно она произошла, в игру в вопросы и ответы. Словно сознательно надев маску эксцентрика, он чувствовал себя непробиваемым.

– Не знаю. Скажите вы. – Если священник и услышал злость в моем голосе, он предпочел не обращать на это внимания. – Так какая связь?

– Самоубийство! – с видимым удовольствием сказал он. – В одно холодное утро Амелия Миллбэнк не вышла к завтраку. В своей комнате ее не было, как не было и нигде в доме. Обезумевшая мать металась по парку, выкликая ее имя. На середине искусственного озера плавала пустая лодка. Сомнений не оставалось: девочка – ей было всего шестнадцать – бросилась в ледяную воду. Вопрос: из-за чего возникли разногласия?

– Семье хотелось похоронить ее в освященной земле, – сказал я без всякого выражения.

– Совершенно верно! Похвально, похвально!

– Мне это знакомо, потому что у нас были те же проблемы с моим отцом. В конце концов пришлось его кремировать.

Веселость исчезла с его оживленного лица, уступив место такому искреннему выражению боли, что я устыдился своего садистского откровения.

– Ваш отец! – прошептал он, словно в этот миг увидел моего мертвого отца бредущим в халате по его лужайке. – Совершенно непростительно с моей стороны!

– Не расстраивайтесь. Вы же не знали.

Священник посмотрел мне в глаза, как еще недавно, взгляд его был серьезен.

– Ах я олух, – пробормотал он. – Как можно в моем возрасте быть таким бестолковым?

Он нерешительно, словно боясь опять оскорбить меня, поднял руку в драном рукаве и похлопал меня по плечу. Этот человек одновременно раздражал и вызывал симпатию.

– Как насчет еще чашечки «Эрла Грея»?

– Ах, дорогой мой, дорогой мой, ну конечно же! Это именно то, что нам сейчас нужно!

Пока он ходил в гостиную, каретные часы вновь попались мне на глаза. Что-то в глубине меня, независимое от сознания, как дыхание или пульс, уже подсчитывало прибыль, которую можно получить от их перепродажи: где-нибудь под тысячу.

– Значит, Амелия существовала, – сказал я, когда священник снова наполнил мою чашку, – это обнадеживает. А о некоем Гилберте вы ничего не слышали?

– Нет, но об этом лучше спрашивать не меня. Я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку это, увы, касалось церковных установлений. Гораздо полезней вам будет поговорить с Тимом. Уверен, он сможет рассказать эту историю во всех подробностях.

– Как мне найти его?

– Случайно мне стало известно, что сейчас он отправился в поездку по Франции с группой младших школьников, но, когда соберетесь уходить, я дам вам его телефон, и вы сможете сегодня же вечером позвонить ему. Уверен, он будет только рад поговорить с вами.

– Благодарю.

Некоторое время мы сидели молча. На сохнущих деревьях пели птицы. Солнце поднималось все выше. Инь и Ян смотрели на нас с потертого коврика перед камином.

– Клод, вы не против, если я задам вам личный вопрос?

– Ну конечно, не против. – Я лукавил: хотя этот священник, похоже, был не из тех, кто может неожиданно попытаться обратить меня, что-то в его тоне немного меня беспокоило. – Валяйте спрашивайте.

– Почему вам так необходимо найти эти мемуары?

Вопрос был столь нелеп, что я онемел на мгновение.

– Ну, то есть, прежде всего, они будут стоить миллионы. – Выражение лица священника говорило, что мой ответ его не удовлетворяет. Я вдруг почувствовал желание как-то оправдаться. – Как хотите, но Байрон всегда интересовал меня.

– Почему?

Я на мгновение задумался.

– Между нами, по большому счету, есть что-то общее.

– Ага! – негромко и на сей раз довольно воскликнул священник. – Это мне понятней. Значит, вы ищете не сами мемуары, а нечто иное.

Я пожал плечами.

– Не очень понимаю, куда вы клоните.

– Извините, дорогой мой, – сказал он совершенно другим тоном. – Я чересчур любопытный старый дурень.

– Ну что вы, что вы. Хотя, пожалуй, я действительно лучше… – Вставая, чтобы откланяться, я ненароком взглянул на каминную полку. – О! Какие славные там у вас часы!

Конечно, мне не было никакого оправдания, но, как я уже сказал, это сидело у меня в крови. Я не мог совладать с собой. Противоестественным образом я чувствовал, что, если не завладею этими часами, буду потом казниться, словно облапошил самого себя.

– Нравятся? Они тут с тех самых пор, как я поселился в этом доме.

– Не возражаете, если я взгляну на них поближе?… Можете не поверить, но пару фунтов я бы за них выручил в одном из своих магазинов. Они, конечно, не старинные, но тем не менее… – Я помолчал, делая вид, что раздумываю, потом повернулся к нему. – Знаете, мне хотелось бы отблагодарить вас за то, что вы мне помогли. Как вы посмотрите на такое предложение: часы стоят фунтов пятьдесят, я дам за них сто, пятьдесят вам и столько же в вашу церковную казну? Что скажете?

Священник, похоже, был доволен.

– О, это чрезвычайно щедро с вашей стороны, друг мой. Чрезвычайно щедро. Не скажу, что эти часы мне настолько дороги, что я не могу с ними расстаться, и, разумеется, лишние деньги, пусть небольшие, нам никогда не помешают.

Несколько минут спустя я шагал по залитой солнцем тропинке через сад мимо рядов скорбных нарциссов; в кармане у меня лежала бумажка с телефоном местного историка, а под мышкой я нес каретные часы. Подойдя к калитке, я остановился в нерешительности, ощущая под ладонью влажный мох, которым она поросла, и глядя на кружащееся синее небо. Потом развернулся и пошел обратно.

Едва я успел постучаться, как мне открыли, словно священник ждал под дверью. Снова выскочили собаки.

– Клод! Уже вернулись?

– Я не могу их взять, – сказал я, протягивая ему часы. – Затем и вернулся, чтобы возвратить их.

Священник безмятежно улыбнулся, словно именно это ожидал услышать, как ответствие хора на вечерне.

– Наверно, вы захотите, чтобы я вернул деньги?

– Нет. Оставьте себе. Я дарю их. Просто возьмите часы. – Священник не двинулся с места. Он просто стоял и, прищурившись, смотрел на меня, его седые волосы сияли ярче побеленной стены. Внезапно я понял, что впервые в жизни отказался от сделки. Потом показалось мне, что те часы у меня в руках – символ: символ обмана и мошенничества, которыми я нажил свое состояние, символ хитрой игры, вести которую доставляло мне такое удовольствие, и всего дела моей жизни. Проклятые часы весили тонну. – Забирайте их.

– Но почему?

– Я занизил цену. Сжульничал.

Священник протянул руку и взял часы, как пушинку.

– Да, я знаю.

– Знаете? Почему же тогда вы продали мне эти чертовы часы?

Он пожал плечами.

– А вот этого не знаю. Просто продал. Наверно, Господь направлял меня. Вам это может показаться нелепым. Так или иначе, я знал, что вы не уйдете с моими часами. Знал, что принесете их обратно.

– Как вы могли знать? Поверьте, это совершенно не в моем характере.

Священник продолжал спокойно стоять, пристально глядя на меня, белые его волосы сияли на солнце. Внезапно я понял, что недооценил его: он никоим образом не был фигляром или слабоумным. На нем как бы лежала благодать. Наконец он спросил:

– Больше ничего не хотите сказать мне?

– Что вы имеете в виду? Нет, конечно нет.

Снова последовала пауза, и вдруг я понял, что на самом деле мне хочется рассказать ему тысячу вещей: все о своем отце, о своей семейной жизни, о карьере. Я чувствовал, что, если смогу найти способ просто ввести его в свою жизнь, его природное простодушие все поправит. Элен и я снова влюбимся друг в друга. Я найду основания продолжать свое дело.

– Вы уверены? Совершенно ничего?

– Нет. – Я собрался уходить. – Мне нужно идти.

– Когда вы появились этим утром, я подумал, что вы похожи на человека, на которого навалились несчастья.