– Этот проклятый кот, – сказал я, – убил воробья.

– Ох!

Элен тяжело облокотилась о кухонный стол и попыталась улыбнуться сквозь слезы.

– Простите. Я такая глупая! – Она утерла глаза и шмыгнула носом. Столько шума из-за какой-то птички.

Но нам тут же стало ясно, что воробей имеет к этому самое малое отношение. Элен вздохнула довольно театрально.

– Я просто хочу, чтоб мы жили в согласии и были счастливы.

Последовало молчание, во время которого я неуклюже гладил ее по плечу.

– Все этого хотят, – сказала Фрэн и спокойно вышла.

Я поцеловал жену в щеку.

– Я тебя люблю. – Как ни сдерживал я себя, ее ранимость, ее способность все принимать так близко к сердцу, неимоверная доброта вызывали во мне раздражение, злость. – Ты лучше меня.

– Нет, нет, Клод. – Слезы у нее высохли, но голос был несчастным. – Ты хороший человек – по-своему. Только слишком суров с Фрэн. Разве ты забыл, каким сам был в ее возрасте? У нее в голове каша. Нет смысла пытаться давить на нее.

– Может, ты и права.

– Почему бы тебе не подняться к ней и не поговорить?

– О Боже, опять ты за свое. Это так необходимо?

– Нет, конечно. Это исключительно твое дело. – Спорить с Элен было все равно что бороться с облаком. Эта бесполезность иногда заставляла меня вести себя до того дико, что я сам изумлялся. – Конечно, я была бы счастлива, если б ты помирился с ней, – продолжала жена, – но поступай как хочешь.

– Ладно, будь по-твоему. Только, пожалуй, выпью еще кофе, чтобы окончательно успокоиться. – Я пил кофе, а Элен смотрела на меня, склонив голову набок и сложив толстые руки на груди.

Недавние слезы сменила слабая улыбка. Я даже забыл добавить в кофе молоко. – Ах, черт!

Пересиливая себя, я поднялся наверх и постучался к Фрэн.

В комнате царил обычный беспорядок: повсюду разбросанные журналы, бюстгальтеры, косметика и любимые игрушки. Фрэн уже успела надеть белую блузку и сейчас, сидя у туалетного столика, повязывала школьный галстук. Ее теперешнее одеяние выглядело на ней нелепо. Она обернулась через плечо, но ничего не сказала.

Чувствуя себя ужасно неловко, я присел на краешек кровати, как садился, когда она была маленькой, чтобы почитать ей что-нибудь. Я всегда искал возможности почитать своим детям, но Кристофер меня разочаровал. Всякий вымысел поражал его своей нелепостью. Его интересовали одни планеты, вулканы и звезды. С другой стороны, Фрэн была очарована историями о принцах и волшебниках и просила, чтобы я читал ее любимые сказки снова и снова. Наверно, самое большое удовольствие, которое я в жизни испытывал, было зайти по дороге с работы домой в книжный магазин и купить ей новую книжку.

Она кончила возиться с галстуком и повернулась ко мне.

– Больше не стану надевать ту рубашку. Я хочу сказать, если она тебе в самом деле не нравится…

– Не беспокойся. С моей стороны это была просто глупость.

Последовало молчание. Ярко светило весеннее солнце, и, когда она повернулась к окну, вокруг ее головы вспыхнул ореол.

– Вчера вечером… – заговорила она, и я опустил голову.

– Это я виноват, Фрэн. Не следовало мне быть таким грубым с тобой.

С этими словами я встал, и она вдруг оказалась в моих объятиях и с удивительной силой сжала меня. В прежние времена после дня на работе, когда, казалось, весь мир настроен против меня, было так важно увидеть ее перед тем, как она ляжет спать. Как я любил ее тогда. Она, бывало, каждый вечер обнимала меня с жадным эгоизмом, свойственным детям, не подозревающим о счастье, которое они сами дарят.

Мы стояли прижавшись друг к другу, и я забеспокоился, не противно ли ей ощущать мое брюшко. Потом я почувствовал прикосновение ее груди, вздымающейся и опадающей, как бока двух теплых сонных зверьков. Роджер, или как там его, точно так же ощущал ее. Я видел его голову, темноволосую и не имеющую лица, склоненную к ней. Я резко разжал объятия и отступил в сторону.

Фрэн удивленно посмотрела на меня.

– Мне трудно… – заговорил я, но запнулся – язык не поворачивался продолжать.

– Да, я понимаю.

На какой-то миг мне почудилось, что она и впрямь может понять, хотя самому мне это давалось с трудом. В ярком солнце просвечивали силуэтом сквозь белую блузку ее грудки. Они выглядели крохотней, чем когда ощущались, и формой походили на слезинки. Чуть кивнув, я неловко зашагал к двери. Распахнул ее и оглянулся.

Фрэн стояла отвернувшись к окну и надевала школьный блейзер – точно так же, как в те дни, когда мир вне моих объятий не внушал ничего, кроме страха.

Как я любил ее тогда.

Прежде чем зайти в магазин и узнать, не добился ли Вернон каких-нибудь успехов, предстояло еще отправиться по делам в Кентербери.

Конечно, Кент не то место, куда бы я спокойно поехал без крайней необходимости. В тот день, как это случалось регулярно, возникла необходимость навестить жившего там Клайва, мастера из мастеров. Клайв был среди тех, кто работал на меня, выполняя мои случайные заказы. Моя семья знала его как просто реставратора, но в действительности он был способен на кое-что большее, вот почему я предпочитал, чтобы он жил в почтительном отдалении от меня.

Я сел в «рейнджровер» и тронулся, галька захрустела под колесами.

Эти поездки за город всегда вносили приятное разнообразие в повседневную рутину. Уже через двадцать минут настроение у меня поднялось. Я возвращался в простой и ясный мир бизнеса, в котором чувствовал себя как рыба в воде.

В то утро шоссе, ведущее из Лондона, было полупустым, и я мчался по залитой солнцем дороге с опущенным стеклом, поглядывая на безоблачное небо. От непривычного весеннего сияния впечатление было такое, будто я только что снял темные очки. В бардачке завалялась кассета с записью «Кентерберийских рассказов», а поскольку я туда и ехал, я сунул ее в магнитолу и нажал клавишу. Над головой немыслимо безмятежно плыли стаи облаков. Они были воплощением белизны, которой белизна зубов и бумаги – лишь слабое подражание, пришельцы из иного, совершенного мира, и одновременно казалось, протяни руку и коснешься их. Прохладные озера их теней скользили по земле. Когда я несся сквозь них, возникало ощущение, будто с заднего сиденья старик Чосер, опершись подбородком на свой посох и вперя проницательный взгляд в открытое окно, обращается прямо ко мне на благородном языке своего столетия.

Клайв жил в одной из сонных деревушек, столь типичных для соседних с Лондоном графств. По крайней мере, они выглядят сонными. На деле же в них кипит жизнь: люди тут варят джемы, пишут на «Радио Таймс» о вчерашних вечерних передачах, делают перманент и вонзают друг другу нож в спину. Домишко, служивший Клайву одновременно жильем и мастерской, тоже был до омерзения типичным с его свинцовыми рамами и розами, вьющимися по стене.

Дверь открыл поджарый седой человек в фартуке и с потухшей самокруткой, прилипшей к нижней губе. По его виду никак нельзя было сказать, что он мастер золотые руки, один из вымирающего племени настоящих кудесников. В стране осталось всего несколько мастеров, которые могли из ничего сделать антикварный шедевр. Большинство ловкачей способно было лишь на то, чтобы состарить уже существующую вещь.

– Доброе утро, Искусник, – поздоровался я. – Что, готов мой заказ?

– Думаю, что так, мистер В., – ответил Клайв, прилипший к губе окурок укоризненно при этом шевелился. – Уж сделали как умеем.

– Покажи, покажи быстрей, пока я не спустил в штаны.

Кент всегда заставлял проявляться всему самому дурному во мне.

Клайв провел меня через дом на задний двор, в садик, в котором находилась большая мастерская. Со спокойной сдержанностью мастер открыл дверь. Внутри кроме столярного инструмента хранился и всяческий материал, с которым работал Искусник: штабеля досок, находившихся на разных стадиях обработки, бесконечные ящики с мебельными ручками, петлями и замками всех самых знаменитых мебельным искусством эпох. В одном углу высилось, как привидение из пантомимы, нечто внушительных размеров, прикрытое пыльной тряпкой. С ритуальной медлительностью Клайв прошел в угол и сдернул тряпку на пол, усеянный стружкой и опилками.