В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот момент, когда работа требовала от него величайшей собранности.

Отказ Лобанова ремонтировать приборы создал ему опасного врага.

До сих пор лаборатория находилась под опекой Долгина, заместителя Потапенко. Директора станций обращались к Долгину с просьбами о ремонте, уговаривали: «Удружи, помоги, челом бью». Он мог прижать, пропустить без очереди, отказать – словом, лаборатория составляла базу его могущества. Теперь он лишался всех этих возможностей.

Кирилла Васильевича Долгина сотрудники техотдела звали между собою «КВД». Инициалы расшифровывались по-разному: «Куда ветер дует» или «Казенщина. Вероломство. Демагогия».

В отделе его не любили и боялись. Технически беспомощный, невежественный, он мстил всякому, кто осмеливался критиковать его. Если только ему удавалось отыскать у кого-нибудь в прошлом малейшее пятнышко, оно всплывало самым таинственным образом, вырастая в грязное пятно, пачкающее человека с ног до головы.

Он выбирал одного-двух советчиков среди инженеров отдела – это помогало ему слыть в глазах руководства сведущим человеком.

На первых порах Долгин показался Андрею несколько жестковатым, но сугубо принципиальным товарищем. Черты его плоского, малоподвижного лица постоянно выражали суровость во всех ее оттенках – осуждающую, подозрительную, великодушную, почтительную, но всегда – суровость. Говорил Долгин резким, металлическим голосом, чеканя каждую фразу. В неизменной черной гимнастерке, он выглядел внушительно за столом президиума, ему часто поручали вести собрания. Многим нравилось, как строго он соблюдал регламент, беспощадно обрывал ораторов и умел провести собрание гладко и быстро. Репутация принципиального и непримиримого помогла ему войти в состав парткома.

Знакомясь с Лобановым, Долгин сказал:

– В тесном содружестве с техническим отделом вы должны добиться новых успехов в деле мобилизации лаборатории в соответствии с поставленными нашей партией задачами.

Андрей не совсем понял, какие задачи имелись в виду, но расспрашивать постеснялся.

Когда главный инженер освободил лабораторию от ремонта приборов, Долгин обратился к Потапенко, доказывая, что подобный акт затрагивает интересы не только Долгина, но и самого начальника отдела. Однако Потапенко воспринял сообщение равнодушно: он знал, что ему-то Лобанов никогда не откажет.

Долгин решил выжидать – рано или поздно Лобанов придет к нему за чем-нибудь на поклон, тогда-то он ему поставит свои условия.

Примерно в ту пору пришло сообщение с Комсомольской станции: в генераторе происходят непонятные толчки. Потапенко предложил Долгину выяснить, в чем дело.

Получив задание, Долгин, как обычно, выяснил мнения своих негласных референтов. Один из его советчиков считал, что у генератора повреждены обмотки; другой, Аничков, знающий, но крайне робкий инженер, которого Долгин держал в постоянном страхе, порекомендовал привлечь лабораторию. Обращаться с просьбой к Лобанову не входило в расчеты Долгина, поэтому он резко отчитал Аничкова: «Привыкли сваливать на других, бежите от ответственности!»

Аничков перепугался и торопливо согласился: вполне вероятно, повреждены обмотки, он только думал…

Молодой инженер отдела Захарчук, хотя его никто не спрашивал, высказал мнение, что обмотки ни при чем, но он вообще любил противоречить и был на плохом счету у Долгина.

Долгин составил письмо на имя главного инженера, предлагая вывести генератор в ремонт. Подписывая бумагу, Потапенко поморщился.

– Самое благоразумное решение, – заверил Долгин. – Генератор остановят и разберутся.

– Всё же насчет обмоток у вас бездоказательно.

– Лучше рискнуть своим благополучием, чем оборудованием. Таков партийный принцип в технике, – произнес сурово Долгин, так что за соседними столами прислушались.

Неожиданно для всех главный инженер попросил электролабораторию дать заключение о генераторе.

На станцию откомандировали Кривицкого с лаборантами. Он вернулся оттуда через два дня и мрачно выложил перед Андреем пачку заснятых кривых. Выводы делать он категорически отказывался. Замеры он произвел, а выводов у него никаких нет. Делайте их сами.

Андрей с интересом рассматривал странные пики и впадины на кривых.

– Хотел бы я знать, при чем тут обмотки… – задумчиво сказал он.

Кривицкий насмешливо фыркнул и снова увильнул от прямого ответа. Техническому отделу виднее. Коли они утверждают, что повреждены обмотки, не станем же мы с ними ссориться!

– Меня двенадцать лет назад один профессор приговорил к смерти от язвы желудка. Смешно было бы мне спорить с ним. Он ведь больше меня понимает.

Андрей пристально посмотрел на Кривицкого:

– Есть у вас какие-нибудь соображения – выкладывайте. Нет – так не напускайте туману. Скажите честно – сдаюсь, не понимаю. Тогда будем вместе разбираться.

Кривицкий свесил голову набок, прикрыл один глаз красным морщинистым веком и стал похож на петуха, прикидывающего, стоит ли ему бросаться в драку.

– Позвольте прежде узнать, правду ли говорят, что вы друзья с Потапенко?

– Правду, – нахмурился Андрей. – Старые друзья. Ну и что же? Наша дружба в делах не помеха.

– Тогда получайте: Долгин – халтурщик, – со вкусом сказал Кривицкий. – Мастер спихотехники, вот кто такой ваш Долгин. Он не потрудился изучить данные. Обмотки тут, конечно, ни при чем – я ручаюсь. Вы и сами видите. А в чем тут суть, я так и не постиг. Техотдел мы посадить на мель можем. Вполне. Зато и самим нам не выкарабкаться. – Он задумался. – Единственная моя надежда – на станционников. Я оставил копии всех замеров Борису Зиновьичу. Дежурный техник – не знаете его? – старый, опытный зубр.

– Еще чего недоставало, – возмутился Андрей, – у нас просят заключение, мы же поднимаем руки кверху, и нас должны выручать. Кто? Станционники! Что станут говорить – в лаборатории сидят дармоеды, невежды. Другое дело, когда обращаются за консультацией к профессору. А то дежурный техник!

Инженер, вооруженный приборами, спасовал и обратился к технику. Великолепно!

Кривицкий воинственно выставил острый подбородок.

– Я заботился о деле, Андрей Николаевич. Дай бог мне знать эти генераторы, как знает Борис Зиновьич. Вас беспокоит честь мундира? – Он язвительно изогнул губы. – Стыдно за меня? Пожалуйста. Будьте добры, возьмите материалы и найдите сами причину.

– И найду. За вас, учтите.

– И очень хорошо. Разрешите идти?

– Идите.

Андрей сидел над материалами всю ночь. Сидел из упрямства, сознавая, что разгадку ему не найти, причина таилась где-то вне генератора и черт ее знает, где именно.

Наутро он сказал Кривицкому:

– Поедемте на станцию к вашему Борису Зиновьичу.

Он так и не понял, почему Кривицкий упустил возможность злорадно съязвить, и лишь пробурчал:

– Давно пора поездить по станциям. А то, как пришли, не вылезаете из лаборатории.

На Комсомольской Андрей был однажды еще студентом, во время практики. В памяти остались горы угля, копоть, перемазанные как черти кочегары у гудящих пламенем топок.

Теперь станция была неузнаваема. Ветер, когда-то гонявший тучи черной угольной пыли, пригибал тонкие молодые липки. Они выстроились шеренгами вдоль новых асфальтовых дорожек, отважно топорщась мерзлыми дрожащими ветками. Там, где высились хребты угольных гор, стояли длинные бетонные склады.

– А где дым? Кривицкий, где дым?

Кривицкий ткнул пальцем куда-то в землю:

– Золоулавливатели поставили. Да… Я живу за два квартала отсюда – мы раньше никогда окон открыть не могли.

Встреча с Борисом Зиновьичем происходила в конторке дежурного техника. Сколоченному из одних костей Борису Зиновьичу можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят лет. С Кривицким у них существовали своеобразные отношения. Подобно многим сотрудникам Энергосистемы, они разговаривали чаще, чем виделись. Поэтому, встречаясь, они любили поболтать о таких вещах, о которых по телефону не скажешь. Оба они работали в системе давно, оба были остры на язык и понимали друг друга с полуслова. Несмотря на скверный характер, Кривицкий на каждой станции имел таких друзей.