Услышав, как сзади к нему крадется Убар, старый воин с усмешкой сказал:
— Я не сплю. Помоги мне подняться…
И в то же мгновение почувствовал обжигающую боль в спине. Ртом хлынула кровь. Юнана захрипел, завалился на бок, дернулся раз, другой, и через несколько секунд затих.
Убар обыскал еще теплый и такой податливый труп, нашел глиняную табличку с донесением для Набу-Ашшура. И вернулся к лошадям.
В город он не собирался. Поднялся в горы. Долго кружил в поисках нужной тропки, а когда встал на нее, ехал до тех пор, пока не увидел на своем пути старый раскидистый дуб. Здесь лазутчик спешился, засунул руку в дупло, вытащил мешочек серебра, а взамен положил обе таблички, что везли гонцы. Еще до рассвета оба послания попали в руки Чору, остановившегося в Тувану накануне в доме одного из лазутчиков Арад-бел-ита.
Царский постельничий появился в Табале на три дня раньше незадачливого караванщика, поплатившегося головой за свою жадность. Встретился с офицерами, в чьем сердце зрело недовольство, принес клятву, что Арад-бел-ит не причастен к смерти отца, сплел заговор. Слухи, выгодные исключительно Арад-бел-иту, распространились быстрее пожара. И слово «узурпатор» в отношении Ашшур-аха-иддина звучало в них все громче. Если сами боги возмутились против Син-аххе-риба, посмевшего нарушить закон престолонаследия, — что можно говорить о простых смертных? Новый царь уже собрал огромное войско и идет с ним на Табал, чтобы покарать неразумного младшего брата. Все города давно приняли сторону Арад-бел-ита. Каждого, кто признает его своим повелителем, ждет достойная награда, а тех, кто осмелится обнажить против него меч, — страшная казнь…
Когда почва готова к тому, чтобы принять семена, — все просто…
— Что в табличках? — спросил Чору.
«Во второй день шабата до захода солнца жду тебя, мой дорогой друг Набу-Ашшур, в своем дворце в Адане. Этим же днем, не дожидаясь твоего возвращения, вверенная тебе армия должна покинуть Хуписне и двигаться маршем на Каркемиш26», — прочел лазутчик.
Сообщение, предназначенное Набу-Ли, отличалось только тем, что в нем звучал приказ идти на Хальпу.
— Значит, пора... Предупреди наших людей, что настало время действовать, — приказал Чору.
Сам он после этого поспешил в Адану. В ставке Ашшур-аха-иддина к заговору примкнули Шаррукин, командир отряда колесниц, и Санхиро, командир одного из двух конных эмуку.
Хуписне запылал на рассвете. Офицеры, решившие присягнуть на верность Арад-бел-иту, вывели из казарм солдат и окружили дворец военачальника. Самый отважный из командиров (или самый дерзкий) тут же отправился к Набу-Ашшуру и предложил ему сложить оружие. Братоубийственной бойни никто не хотел. Однако через час из ворот выехала арба с телом переговорщика, над которым надругались палачи. Набу-Ашшур вырвал ему язык, за то, что он осмелился произносить крамольные речи, отрубил обе кисти, чтобы изменник больше не смог поднять меч против законного правителя, а на груди — с него сорвали одежды — острым клинком вырезал штандарт Ашшур-аха-иддина.
Армия пришла в ярость и бросилась на штурм.
Через два часа ожесточенного боя все закончилось.
Тяжело раненного Набу-Ашшура вынесли во двор, привязали к лошадям и разорвали на части.
По-другому было в Тувану. Кто-то заранее предупредил наместника Набу-Ли о настроениях в армии, и еще вечером первого шабата он сам позвал к себе своих командиров.
— Ну что, найдется среди вас смельчак, который скажет мне в лицо то, о чем все шепчутся по углам? — без обиняков спросил он.
Такой нашелся. Старый закаленный в боях воин, командир одного из кисиров, тоже родом из Хальпу. Сказал, что… Собственно все то, к чему приложил столько усилий Чору.
Набу-Ли усмехнулся в бороду.
— Ну, подумай сам. Даже если все правда и Син-аххе-риб мертв, а его старший сын объявил себя царем, о чем мы не знаем (тогда он и правда не знал), то разве успел бы он собрать огромную армию, как ты говоришь, в столь короткий срок? — он доброжелательно улыбнулся. — Вас же пока от сохи оторвешь, вы море слез прольете, а если с лежака, так вообще беда — пока проснетесь, почешетесь, пива выпьете… Кто хочет холодного пива?
Никто не отказался. Наместник тут же вспомнил, как они взяли богатый винный погреб, когда ворвались в Маркасу, и как там перепилась половина присутствующих здесь офицеров. Слово за слово, и напряжение спало. Казалось никто уже и не вспомнит, зачем они здесь собрались, и только смельчак, отважившийся говорить с наместником, становился все мрачнее.
— Все равно это не по закону… Арад-бел-ит — старший сын Син-аххе-риба, и царем Ассирии должен быть он, а не его младший брат. Мы можем промолчать, но когда этому противятся боги… кто из вас готов бросить им вызов?
И видя, что никто не откликнулся, он продолжил:
— Всех нас по жизни ведет долг — перед своей семьей, близкими, друзьями, своим господином, но прежде всего — перед богами, которым мы служим. Если бы мой родной сын поносил богов, разве я даровал бы ему прощение? Я не знаю, почему Син-аххе-риб сделал своим соправителем Ашшур-аха-иддина. Но после смерти отца, когда на страшную ошибку указали сами боги, у принца Ашшура только один путь — признать своим царем Арад-бел-ита и покорно отойти в сторону.
Наместник не стал опровергать разумные речи офицера, а вместо этого заглянул каждому из собравшихся в лицо. Тех, кто стыдливо отвел глаза, оказалось большинство.
— Хорошо. Я сегодня же отправлю гонца в Адану к принцу с требованием отказаться от престола, — неожиданно сказал Набу-Ли. — Как только придет ответ, я соберу вас снова.
Никакого гонца, конечно же, не было. Зато был достойный ответ из серебряных слитков. Их получили все, кто сомневался в правильности этого несостоявшегося мятежа. Командир кисира, произнесший вслух требования заговорщиков, и еще три офицера, проявивших упорство, той же ночью были схвачены, тайно вывезены за город и утоплены в реке. Солдатам — объявлено, что после возвращения домой Ашшур-аха-иддин дарует каждому воину еще по одному земельному наделу и право на беспроцентную ссуду для его обустройства.
Сразу после того, как с мятежом было покончено, Набу-Ли отправил гонцов в соседние Хуписне и Адану. Первый гонец вернулся уже через два часа. Доложил, что Набу-Ашшур убит и армия присягнула на верность Арад-бел-иту. Второй вернулся на следующий день к вечеру. Набу-Ли встречал его у городских ворот.
— Что так долго? Рассказывай, — наместник Хальпу даже не пытался скрыть волнения.
— В Адане никого нет…
— Что значит — нет? — опешил Набу-Ли.
— Ни Ашшур-аха-иддина, ни ассирийской армии… Город едва охраняется, и что произошло, никто не знает…
***
Чору въехал в городские ворота Аданы на рассвете. Начальник караула, человек прикормленный, пропустил постельничего без лишних расспросов.
От ворот пустынными улицами Чору добрался до рынка и тихонько постучал в калитку дома еврея Талика, торговца коврами. Сонный слуга, узнав гостя, которого хозяин всегда встречал низкими поклонами, мигом продрал глаза, впустил в дом и повел за собой, быстро семеня ногами и постоянно оглядываясь, перестраховываясь, не медленно ли, не быстро ли он идет… Около дверей спальни попросил подождать.
Талик — сгорбленный заросший неопрятный мужчина, впрочем, судя по глазам, еще не старый, — вышел ровно через минуту. Видимо, не спал.
— Дорогой Чору, да будут благословенны боги, что привели тебя в мой дом в это счастливое утро!
Постельничий перебил его:
— Рад тебя видеть в добром здравии. Собери всех. Передай, пусть не задерживаются…
В течение часа в дом Талика один за другим пришли Санхиро и Шаррукин со своими старшими офицерами. В большой просторной комнате, где обычно встречали гостей в холодное время года, их уже ждал Чору. Он и начал разговор, едва все расселись за столом:
— Пора. Сегодня вечером на совете Ашшур-аха-иддин собирается объявить себя царем всей Ассирии.
