Когда Лимберг уходил, Федорова приводила себя в порядок и приступала к своим обязанностям старосты. Она составляла списки посылаемых на принудительные работы, распределяла паек. К Воронцовой «фрау Зоя» явно благоволила. Верка исполняла при ней роль помощницы: резала хлеб, мыло. Иногда ей перепадали лишние куски.

И вдруг к этой Федоровой, которая, казалось, пользовалась у гитлеровцев безграничным доверием, нагрянули с обыском гестаповцы. Потребовали показать получаемые ею письма, допытывались у трясущейся от страха Зойки, с кем из гатчинских партизан она состоит в переписке. Напрасно доказывала Федорова, что тут какое-то недоразумение, ссылалась на свое знакомство с шефом депо капитаном Майнцем и даже с самим господином комендантом Лимбергом, — не помогло. Гестаповцы перерыли все вещи и лишь после этого, ничего не найдя, ушли. А вечером пришел, как всегда в сопровождении собаки, господин Лимберг. Он был хмур и зол и на этот раз даже не стал целоваться с Зойкой. Он только спросил: с кем из живущих в лагере она поссорилась? Зойка поклялась, что ни с кем. Тогда Лимберг сообщил доверительно, что на нее был сделан донос в гестапо.

На другой день прошел по дому слух, что донос сделала Воронцова. Не иначе, как «пузатая» — так окрестили в лагере Верку — занялась этим из зависти. А может, она метила на место Федоровой — в старосты? Еще больше утвердилось это мнение, когда вскоре после этого случая Верке предоставили право свободного поселения в Вильнюсе. Причем гитлеровцы даже помогали ей в переезде. Стали бы они это делать просто так, ради какой-то беременной девки… Ясно, здесь услуга за услугу, правда, какую, пока еще не совсем понятно. Вспомнились и конфеты, которые Воронцова получала в поезде, и ее таинственные разговоры с русскими предателями в немецкой военной форме.

На улице Страшуна, куда гитлеровцы переселили Воронцову, с самого начала войны находилось еврейское гетто. Все его обитатели были постепенно уничтожены, а в освободившиеся дома фашисты поселили новых жителей — людей, перемещенных из Гатчины, Витебска и других городов. Все они, в отличие от живущих в лагере, пользовались относительной свободой. Здесь-то и очутилась Воронцова со своими детьми. Само немецкое начальство в лице двух офицеров-гестаповцев в черных фуражках с высокими тульями и блестящими козырьками приезжало посмотреть, как устроилась «мадам Воронцова», и даже распорядилось оклеить комнату обоями, что и было исполнено без промедления. После этого и новые соседи Воронцовой насторожились. Стали поговаривать, что она служит в гестапо. Правда, явных доказательств у людей не было. Но тем не менее в разговоре между собой они начали называть Верку не только «пузатой», но и «гестаповкой» и «предательницей».

Однако прошло некоторое время, и кое-кто из живущих в доме по доброте душевной даже проникся сочувствием к одинокой беременной женщине. Дворник, поляк Герман Франц, подарил ей кровать, пару стульев, стол.

Воронцова говорила, что живет гаданьем, и некоторые девушки стали заходить к ней домой, чтобы узнать, какая судьба ожидает их на чужой стороне, в фашистской неволе. Воронцова раскладывала на дворницком столе старые засаленные карты и, глядя на них, сулила кому «дальнюю дорогу», кому «казенный дом», а кому и «валета», который, дескать, «заглядывается на вас». «В немецкой форме валет?» — невесело шутили девушки. «Может, и в немецкой», — отвечала Воронцова.

А потом произошли в доме события, которые не могли не взволновать всех его обитателей.

Однажды к дому подкатили черные машины, остановились, из них выскочили фашистские жандармы. Они заполонили весь двор. У ворот встал солдат с автоматом. Жандармы же пошли по квартирам с обыском.

Начали с Анны Петровой. Перевернули у нее все вверх дном. Затем вломились к ее соседям. Не обыскивали только Воронцову. Она стояла на дворе, маленькая, в грязном цветастом халате, с голыми коленками, выставив вперед огромный живот. На лице ее отражалось удовлетворение. Она явно гордилась своим превосходством перед остальными. Вот вам — «предательница», вот вам — «гестаповка», вот вам — «пузатая». Гитлеровцы подходили к ней, о чем-то спрашивали. Верка отвечала, показывая пальцем на окна. Голубые глаза ее светились преданностью.

Анне Петровой, когда она вышла после обыска во двор, Верка сказала:

— Вы бы пошли оделись потеплее, мадам. Вас заберут…

Так и произошло, как она говорила. Арестовали не только Анну Петрову, но и Емельяна Якименко. Посадили их в одну из черных машин, захлопнули дверцу. Машина, взревев мотором, сразу же, с места, взяла большую скорость. Увезли!

После того как гитлеровцы уехали, к живущим в доме Яцукам пришла молоденькая девушка, полячка по имени Вероника. Она дружила с дочерью Яцуков — Антониной. Увидела, что в квартире все перевернуто, всплеснула тонкими руками, воскликнула:

— Матка бозка! Что тут такое?

Ей объяснили, что был обыск, что гитлеровцы искали какие-то вещи, которые у них якобы пропадают со склада. И что, судя по всему, привела жандармов Воронцова.

Вероника была горячая, быстрая в действиях. Увидев Воронцову, которая проходила в этот момент по двору, несла на помойку мусор, она высунулась из окна и стала ее ругать.

— Ты зачем предаешь своих? — кричала она по-русски, с заметным польским акцентом. — Как не стыдно тебе? Совести у тебя нет!

Верка поставила на землю помойное ведро, кинула злобный взгляд на Веронику, на стоявшую рядом с ней Анну Яцук, мать Антонины, и, запахнув свой короткий цветастый халат, с решительным видом направилась к воротам.

Анна отпрянула от окна.

— Ой, доченька, — сказала она Веронике, — что ты наделала? Теперь эта гадина снова жандармов приведет. Тикай!

Вероника — скорее за ворота. А Яцук неторопливо вышла на крыльцо, где на ступеньках, взволнованно обсуждая происшедшее в доме, сидели две женщины, сказала: «Подвиньтесь, пожалуйста» и села между ними.

В воротах появился гитлеровец. Это был высокий офицер с худым, угрюмым лицом. За его спиной блудливо прошмыгнула к себе Воронцова.

Офицер четким, как на параде, шагом прошел к крыльцу.

— Кто здесь Яцук? — громко спросил он, глядя на сидевших женщин.

Женщины молчали. Молчала и Анна.

— Я спрашивал, кто есть Яцук? — повторил офицер.

— Я буду Яцук, — ответила наконец Анна.

— Подойди сюда! — поманил он ее длинным пальцем.

Но так как Анна продолжала сидеть, офицер сам подошел к ней и, побагровев, сказал:

— Ты тоже есть партизан! Ты знаешь, что бывает за это?

И, размахнувшись, с силой ударил Анну по лицу. Яцук упала со ступенек. Из разбитого носа у нее густо хлынула кровь, заливая подбородок, платье.

— Я буду расстреливать всех, кто станет обижать Воронцову! — пригрозил гитлеровец, повернулся и тем же чеканным шагом ушел со двора.

…А вещи у гитлеровцев со склада действительно пропадали.

Склад находился на улице Страшуна, как раз напротив дома, где жили Петрова, Якименко, Яцуки, Воронцова.

Улица была тихая, безлюдная. Редко-редко появлялись здесь прохожие. А уж машины и вовсе не проезжали.

Поэтому никто не мог видеть, как однорукий инвалид по имени Гришка, устроившийся на склад кладовщиком, выбрасывает из окон мешки с вещами, а Емельян Якименко их подбирает. Затем вещи — шинели, гимнастерки, сапоги — прятались, а позже переправлялись партизанам. Никакой охраны у склада не было.

Якименко привлек к себе в помощь сына Анны Петровой — пятнадцатилетнего Славку Мартынова. Тот с разрешения Емельяна завербовал еще одного помощника — Леонида Лагеню.

Славка и Леонид были знакомы еще по Витебску, откуда их вместе с другими жителями оккупанты пригнали в Вильнюс. Из Витебска же попал сюда и Емельян Якименко. Ребята звали его запросто Амелей.

Техника похищения обмундирования со склада была проста. Гришка, как мы уже сказали, выбрасывал из окон туго набитые мешки, а Амеля со своими помощниками подбирал их и уносил к себе в дом, где прятал либо в подвале, либо на чердаке. Затем похищенное отвозилось на станцию Дукштас и передавалось сапожнику дяде Васе. А уж дядя Вася переправлял вещи непосредственно в лес, к партизанам. Иногда в этой операции участвовала и жена Якименко — Нина.