— Ну, а когда началась война, вы из Сосновой Поляны не уехали, а остались там. Позже, уже при немцах, вы и ваша сестра Галина вместе со всеми детьми попали в Гатчину, не так ли? — уточнил следователь. — И там, в Гатчине, на оккупированной территории, летом 1942 года вы были арестованы полевой жандармерией. Скажите, за что?

— За кражу пальто и рюкзака с вещами, — ответила Воронцова внезапно ослабевшим, поскучневшим голосом.

…С северо-востока явственно доносился орудийный гул. С каждым днем он ширился, нарастал, и, заслышав его, одни люди втайне радовались, другие же вытирали со лба холодный пот. И у тех и у других были для этого основания. Орудийная канонада возвещала, что советские войска постепенно продвигаются вперед, на запад.

Февраль 1944 года выдался теплым. Дули влажные ветры. Таял снег. Воронки на дорогах заполнялись водой. На обнажившейся порыжевшей земле валялись патроны, снаряды, автоматные диски. Все это было брошено гитлеровцами.

Фашистская армия отступала. Дни, когда она одерживала победы, давно прошли. Несмотря на грозные приказы Гитлера, сулившего самые страшные кары своим генералам, если они не сумеют сдержать натиск советских войск, захватчики оставляли одну территорию за другой. У них уже не хватало сил что-либо сделать. Вот и под Ленинградом им нанесли сокрушительный удар, и фашистские полчища откатывались назад. Они покидали насиженные землянки с коврами и портретами пухлых немецких красавиц на стенах, бросали оружие, пушки, танки. А все, что им попадалось на пути, в бессильной злобе превращали в руины и пепелища. Пылали на русской земле пожары и мотались на ветру, закручиваясь в завитки, длинные, черные космы дыма.

Отброшенные с ленинградской земли, гитлеровцы рассчитывали закрепиться в Прибалтике. Вслед за ними туда же устремились и те, кто усердно служил фашистам все эти годы, — русские изменники: полицаи, старосты, сотрудники бургомистратов и бирж труда, переводчики, коменданты, жандармы. Трясясь от страха, проклиная всех и вся, они брали штурмом товарные составы. Отпихивая друг друга, лезли в вагоны, кряхтя, втаскивали туда чемоданы и корзины с нажитым на немецкие деньги добром. Неумолчно звучала брань, заглушая ее, мычали коровы, блеяли овцы и козы, которых тоже брали с собой. Скорей, скорей! Советская Армия уже идет по пятам!

Но были в этом потоке и такие, кого насильно загнали в вагоны и, приставив конвой, повезли на запад. Подразумевалось, что все русское население поголовно подлежит эвакуации, как называлась эта принудительная операция самими гитлеровцами. Фашистам хотелось превратить покидаемые ими территории в совершенно пустынные места, не оставить на них ни одного живого существа. Но наступление советских войск было таким стремительным, что фашистским захватчикам было уже не до того. Спастись бы только самим, остаться в живых!

Не в силах была выполнить этот приказ и 18-я немецкая армия, действовавшая на территории Ленинградской области. Ее командование и штаб дислоцировались в Гатчинском районе, в поселке Дружноселье, близ Сиверской. Отступая, гитлеровцы взорвали и спалили в Гатчине почти все каменные постройки. От Павловского дворца остался один обгорелый остов. А парк гитлеровцы превратили в огромное кладбище, где под березовыми крестами лежали нашедшие смерть на советской земле вражеские солдаты и офицеры.

Покидая спешно Гатчинский район, гитлеровцы все же угнали кое-кого из населения. Это были главным образом женщины, девушки и дети. Люди плакали, стучали кулаками в двери вагонов, но что они могли поделать: вагоны охранялись солдатами.

Среди тех, кто ехал в одном из таких эшелонов, невольно обращала на себя внимание молодая женщина с маленькими детьми. Она была беременна. Уже довольно большой живот ее обрисовывался под платьем. Сперва женщина находилась в одном вагоне, потом ее перевели в другой. При этом она плакала и выкрикивала с нескрываемой злобой:

— Работала, работала на них, а они вот как со мной обошлись!

Но кто такие «они» — не говорила. И какую такую «работу» выполняла — про это тоже умалчивала. Во взгляде ее мелькало что-то недоброе.

Вскоре все в вагоне знали, что фамилия ее Воронцова, а зовут Веркой. Впрочем, на невнимание к себе Воронцова жаловаться не могла. Она, например, беспрепятственно выходила из вагона на любой станции, в то время как все остальные такого права не имели.

— Цурюк! — тотчас же кричал часовой, как только видел, что из дверей высовывается чья-либо голова.

Возвращаясь в вагон, Воронцова приносила своим бледным, заморенным детям конфеты. Дети несмело брали, опасаясь, что вслед за этим немедленно последует либо ругань, либо подзатыльник. Так оно и было. С детьми Верка обращалась грубо, хотя и пичкала сладостями. Где она брала их, в то время когда все другие обитатели теплушки не имели даже куска хлеба, недолго оставалось загадкой. Было замечено, что на остановках Верка встречается с какими-то мужчинами, которые, несмотря на то, что были русскими, носили немецкую военную форму. Они-то и давали ей и конфеты, и сало, и даже белую булку.

Это были предатели, верные слуги гитлеровцев. Для них в эшелоне предназначался специальный вагон, где было и чисто, и тепло. В этом же вагоне ехала первоначально и Верка. Но потом по каким-то неясным для непосвященных причинам ее пересадили в соседнюю теплушку, что она расценила, как величайшее оскорбление. В теплушке ехали те, кого везли на запад насильно, и они, понятно, не могли составить ей компанию.

Угоняя людей, гитлеровцы разрешили каждому взять с собой лишь небольшой узелок с вещами да немного еды. Скудные припасы давно вышли, пленники страдали от голода, и только беременная Верка чувствовала себя вполне сносно, если не считать нанесенной ей, как она полагала, обиды.

Некоторые предполагали, что у этой женщины была в Гатчине близкая связь с кем-либо из гитлеровцев. От него она, видно, и забеременела. Не секрет, что находились в годы войны особы, которые не задумываясь открывали свои объятья фашистской солдатне и офицерью. Народ называл их «фрау-мадам» и еще — более грубо — «немецкими подстилками».

Не зная точно, относится ли Воронцова к такой категории женщин, соседи по вагону тем не менее стали инстинктивно сторониться ее. Старались как можно меньше общаться с ней, не вести при ней никаких разговоров. С этими немецкими любовницами надо вести себя осторожно. Ведь от этих продажных шкур всего можно ожидать.

…А поезд все шел и шел, громыхая колесами, и, казалось, конца не будет его невеселому пути. Он был, словно отверженный. Его перебрасывали со станции на станцию, нигде не принимая. Семафоры зажигали перед ним красный свет, не желая давать зеленый. Исколесив таким образом чуть ли не всю Прибалтику, состав прибыл, наконец, в Вильнюс.

Здесь измученных, ослабевших от голода и усталости людей высадили из вагонов, велели построиться и под охраной солдат с автоматами повели в так называемый лагерь для интернированных. Подхватив свой скарб и детей, направилась туда и Воронцова.

Обычно лагерь представляет собой ряды деревянных бараков, обнесенных колючей проволокой. Здесь же никакой проволоки не было. И здание было самое обыкновенное: каменное, в четыре этажа. Но порядки были типично лагерные. Обращались грубо, кормили плохо. Каждое утро гнали на принудительные работы. За отказ следовало наказание.

Старостой гитлеровцы сделали некую Зою Федорову. Еще живя в Гатчине, она работала переводчицей у шефа железнодорожного депо — капитана Майнца. Ее любовниками были унтер-офицер Роберт Маер и солдат Карл Биркеншток. Последний служил кладовщиком на продовольственном складе. С Зойкой за ее «усердие» он расплачивался продуктами.

В Вильнюсе Федорова тоже не растерялась. Вступила в связь с самим господином комендантом лагеря гестаповцем Лимбергом. Это был высокий, тощий и надменный немец. Он ходил повсюду в сопровождении большой злой собаки. Даже навещая Федорову, Лимберг не расставался со своим псом. Пока он проводил время с Зойкой в ее комнате, собака сидела возле двери в коридоре.