– Тоже на Прайори-роуд. Затопило несколько магазинов.

– Ты можешь найти бригаду, которая чинила трубу?

– А вы не хотите сказать мне зачем?

– У мужчины должны быть свои тайны. Что если я ошибаюсь? Я не хочу разрушать твоей веры в мое величие.

Она даже не пытается иронизировать. Просто тянется мимо меня к телефону.

– Кому ты звонишь?

– Своему бойфренду.

Мне снится, что я тону: мои легкие заливает грязная вода. Вспышки яркого света и хаос голосов в темноте. Грудь разрывает тошнота, коричневая вода течет из носа, рта и ушей.

Надо мной склоняется женщина. Ее бедра устраиваются на моих, руки упираются мне в грудь. Она снова наклоняется и касается моего рта губами. У нее по шее скользит родимое пятно, стекая в ложбинку между грудями.

Я долго не могу проснуться. Не хочу покидать этот сон. Открыв глаза, я чувствую, что случилось нечто, чего уже давно не случалось. Приподняв одеяло на несколько дюймов, я убеждаюсь, что не ошибся. Мне следовало бы испытывать неловкость, однако я ощущаю удовлетворение. Нынче каждый раз, когда мне удается одноствольный салют, становится поводом для праздника.

Но моя эйфория непродолжительна. Я начинаю думать о Микки, выкупе и стрельбе на реке. Слишком многих деталей не хватает. Должны были существовать другие письма. Что я с ними сделал? Положил в надежное место. Если бы со мной что-нибудь случилось во время передачи выкупа, кто-то другой должен был узнать правду.

Когда Джо вчера осматривал мой бумажник, там была почтовая квитанция. Я кому-то послал заказное письмо. Стянув со стула брюки, я достаю квитанцию и разглаживаю ее на одеяле. Чернила почти смылись, так что можно различить только индекс, но этого достаточно.

Даж берет трубку после первого гудка и орет в телефон. Сомневаюсь, что она понимает что-то в беспроводных технологиях, поэтому думает, что я говорю в консервную банку.

– Прошло три недели. Ты меня не любишь.

– Я лежал в больнице.

– Ты не звонишь.

– Я звонил тебе дважды на прошлой неделе. Ты бросала трубку.

– Пфф!

– Меня ранили.

– Ты умираешь?

– Нет.

– Только посмотрите на него! Любишь корчить из себя страдальца. Ко мне приезжал твой друг – этот психолог, доктор О'Лафлин. Он был очень мил. Остался на чай…

Параллельно с этим потоком обвинений она ведет другой разговор с кем-то, кто сидит рядом с ней:

– Вот второй мой сын, Люк, – настоящий ангел. Красивый мальчик, блондин… глаза как звездочки. А этот разбивает мне сердце.

– Послушай, Даж. Я должен задать тебе вопрос. Я тебе что-нибудь присылал?

– Ты никогда мне ничего не присылаешь… Мой Люк такой добрый мальчик… Можете ему что-нибудь связать. Жилет, чтобы он согрелся…

– Ну же, Даж. Напрягись и подумай.

Что-то начинает шевелиться в ее памяти.

– Ты прислал мне письмо. Попросил присмотреть за ним.

– Я уже еду к тебе. Присмотри за письмом.

– Привези мне фиников.

Главный корпус Виллавуд-лодж похож на старую школу: с мезонинами и горгульями у водосточных труб. Но это только фасад, а за ним – здание из красного кирпича в стиле семидесятых с алюминиевыми рамами и бетонной крышей.

Даж ждет меня на закрытой веранде. Она принимает два поцелуя в щеку и выглядит разочарованной тем, что я привез только одну коробку фиников. Ее руки находятся в постоянном движении, она почесывается, словно кто-то ползает у нее по коже.

Али старается держаться в тени, но Даж подозрительно смотрит на нее.

– Кто вы?

– Это Али, – представляю я.

– Она очень смуглая.

– Мои родители из Индии, – объясняет Али.

– Пфф!

Не знаю, почему родители всегда ставят детей в неловкое положение. Наверное, это наказание за плач, отрыжку и нарушенный ночной сон.

– Где конверт, Даж?

– Нет, сперва поговори со мной. Ты ведь возьмешь его и убежишь – как в прошлый раз. – Она поворачивается к группе престарелых жителей: – Это мой сын Янко. Да, он полицейский. Тот самый, который никогда меня не навещает.

Я чувствую, как краснеют мои щеки. Даж не только присвоила имя еврейской женщины, она усвоила стиль поведения.

– Почему ты говоришь, что в последний раз я убежал?

Она поворачивается к Али:

– Видите, он никогда не слушает. Даже когда ребенком был, не слушал. Голова вечно чем-то забита.

– Когда я был здесь в последний раз?

– Видишь! Ты забыл! Это давно было. Вот Люк не забывает. Люк заботится обо мне.

– Люк умер, Даж. Когда я приезжал?

– Пфф! В воскресенье. У тебя были газеты, и ты ждал звонка.

– Откуда ты знаешь?

– Тебе позвонила мама той пропавшей девочки. Она, наверное, была очень расстроена. Ты велел ей набраться терпения и ждать звонка.

Она снова начинает чесать руки.

– Мне надо посмотреть на конверт.

– Ты его не найдешь, если я не скажу тебе, где он.

– У меня нет на это времени.

– У тебя никогда нет времени. Своди меня погулять.

На ней уличные ботинки и теплое пальто. Я беру ее под руку, и мы плетемся по дорожке, посыпанной белым гравием. Я двигаюсь медленно, приноравливая свой шаг к ее шагу. Несколько постояльцев занимаются гимнастикой на лужайке. Садовники высаживают луковицы к весне.

– Как здесь кормят?

– Меня пытаются отравить.

– Ты играешь в бридж?

– Здесь некоторые мухлюют.

Ее мог бы услышать и глухой.

– Даж, тебе надо взять себя в руки.

– Зачем? Мы здесь все просто дожидаемся смерти.

– Не говори глупости.

Я останавливаюсь и застегиваю ей верхнюю пуговицу. Вокруг губ у нее собралась паутинка морщин, но глаза не постарели. На расстоянии мы кажемся мамой и сыном в трогательной семейной сцене. Если приблизиться, то мы – персонажи неказистой одноактной трагикомедии, разыгрываемой уже пятьдесят лет.

– Теперь я могу получить конверт?

– После чая.

Вернувшись в дом, мы садимся в столовой, совершая ритуал натянутых разговоров, приправленных сливками и джемом. Между столиками ходит заведующая.

– Здравствуйте все. Как приятно вас видеть! Это замечательно, что ваш сын приехал, правда, миссис Руиз? Может, он останется и послушает лекцию мистера Уилсона о путешествии по Андам?

Лучше пусть меня свяжут и окунут в котел с холодной овсянкой.

Даж громко объявляет:

– Янко всегда был сильным ребенком. Я только двумя руками могла оторвать его от бутылочки. А грудь он не хотел.

– Даж, это никому не интересно.

Но она продолжает еще громче:

– Его отец был нацистом, вы же знаете. Как отец Арнольда Шварценеггера[72].

Я чувствую, как у меня краснеют щеки. Даж завелась, и теперь ее не остановишь.

– Я не знаю, похож ли он на отца. Их было так много. Может, у меня внутри смешалась сперма их всех.

Заведующая чуть не задыхается от смущения и приносит нам свои извинения. Уходя, она бросает на меня взгляд, который я помню еще по школе: так на меня смотрели учителя, когда Даж приходила на день открытых дверей.

Чай остывает, сухая булочка остается на тарелке, а я веду Даж в ее комнату и забираю конверт. На обратном пути захожу к заведующей и выписываю чек.

– Наверно, вы очень любите свою маму, – говорит секретарь.

– Нет. Она просто моя мама.

Вернувшись в машину, я вскрываю большой пухлый конверт. Внутри лежат копии открытки и конверта, результаты ДНК-тестов, отчеты об анализах чернил и бумаги и образцы волос Микки.

Отдельно, в пластиковой папке, лежит еще одно письмо. Я раскрываю его, затаив дыхание.