— Хорошо, я вот боюсь, что не вспомню.
— Не надо заранее бояться, — он строго посмотрел ей в глаза и отвел их в сторону, рассматривая что-то в углу.
— И ты тоже, — Мэй дотронулась до его волос, сразу увидев седую прядь, почти незаметную в светло-русых волосах.
— Плевать, — без эмоций ответил Сергей. — Леха уехал, я ему ключи от своей квартиры дал. Пусть живет в моем Техасе, Настя собирается к нему.
— Жаль, я думала ему бронь сделали.
— Не сделали, хорошо еще, что у него доступа к секретным материалам не было. Ладно, это все ерунда: работа у него есть, не пропадет.
— Получается, ты один остался, — вздохнула Мэй.
— Получается так, — он криво улыбнулся. — Это все неважно. Я вот думаю, что надо искать самим.
— Где искать? Ты же так и не нашел, куда собирались Илья с Максимом.
— Не нашел, но точно помню, что Макс говорил что-то о бомбоубежище. Я думал, что он шутит, а сейчас так не думаю, — Сергей заерзал на стуле.
В ресторан вошел полный мужчина среднего роста в больших очках в тонкой оправе. Он смущенно огляделся, поставил черный зонт и пошел к ним. Бледное осунувшееся лицо, потухшие глаза и слегка дрожащие руки, идеально выглаженные брюки, потемневшие снизу от воды, чистая рубашка с короткими рукавами и болезненная выбритость щек и подбородка, будто бы он нарочно снимал слой за слоем, желая добраться до мяса, до костей.
— Здравствуйте, — он поздоровался сначала с Мэй, Сергей привстал, и они пожали руки. — Мэй, вы меня не знаете, с Сергеем мы знакомы. Я отец Ильи, Александр.
Он замялся, не зная, что еще сказать. Мэй встала и, взяв его за плечи, усадила за стол. Мужчина вздохнул и немного расслабился. Она и не заметила, как по-матерински погладила его по плечам, хотя он был сильно старше. Вернувшись с чашкой, она налила ему чай, поставив тарелку с печеньем и вазочку с орехами в меде.
— Спасибо. Я ненадолго, не хотел вам мешать.
— Не беспокойтесь, все в порядке, — сказала Мэй, сжав его руку. Она не знала, как сказать, как выразить словами ее надежду, что ребята найдутся, что все они живы.
— Спасибо, — опередил он ее, заметив, как она напряглась. — Мы все надеемся, что они живы. К сожалению, надежда единственное, что у нас есть. Скажу прямо — у следствия нет ни одной зацепки, отдел розыска молчит. Нет, я знаю, что они работают, делают, что могут. Это все понятно. Знаете, они даже выпотрошили нашу квартиру, у них это называется обыск. Представляете? Мы не скрывали, что Илья любит Юлю, нечего здесь скрывать, все об этом знают. Они всерьез отрабатывали версию, что он ее похитил, особенно после его письма. Он оставил под крышкой ноутбука письмо для Юли, в конверте, запечатал печатью, и где он достал сургуч, даже не знаю. Ни я, ни жена не посмели его открыть, зато это сделали следователи. Я понимаю, у них такая работа, но я не понимаю. А в итоге все равно ничего, пустота и молчание, — он взял чашку и осторожно пил чай. Руки его сильно задрожали, две капли упали на блюдце, и он поспешно поставил чашку. — Знаете, живешь и думаешь, что что-то можешь, знаешь, а в итоге полная беспомощность. Мы ничего не можем, совершенно ничего. Я даже не могу сам искать сына, потому что не могу, не знаю, с чего начать, что делать надо, куда идти. Ничего не знаю и не умею. Вот пришла беда, а ты не можешь помочь своему ребенку, понимаешь, что ты полное ничтожество, беспомощное существо во власти чьих-то желаний, чей-то подлости. Илья поздний ребенок, единственный. Жена ходит к следователю, требует, но если бы это имело смысл… не знаю, пока ничего не имеет смысла. Илья никогда особо не говорил о Юле, мы просто знали, что он ее любит. Мне кажется, она тоже к нему неравнодушна, но что я могу знать. Жена была против, компостировала ему мозг, чтобы не вздумал на ней жениться, а я никогда не был против. Я помню, как они сорились, когда были младше, как они на самом деле легко понимали друг друга, как он ее защищал, даже подрался в школе из-за нее, и ничего ей не рассказал. Хорошо его тогда побили, нечего сказать. Простите, но я не об этом хотел поговорить, не это сказать.
Он посмотрел на зонт-трость, оставленный у двери вместе с гостевыми зонтами, осмотрел брюки, мокрые снизу, и промокшие штиблеты. По лицу пробежала тень глубокого равнодушия.
— Перед тем как пропасть, Илья расспрашивал меня про бомбоубежище. Оно как раз в этом доме. Я говорил об этом следователю и к оперу ходил не раз, но они проверили и не нашли никаких следов. Потом я дожал молодого оперативника, и он рассказал, что дверь была закрыта на замок, полицейский прошелся немного вниз и вернулся. Они решили, что если бы ребята ушли туда, то дверь была бы открыта, замок не сломан, следов взлома нет. Но Илья мастер по взлому замков, мы его в шутку называли медвежатником. У него было такое хобби, страсть к замкам. Он покупал новые, разбирал, изучал, делал специнструмент или отмычки, не знаю, как правильно. Он открывал любые замки незаметно, ключ оставил бы больше царапин. Полиция не хочет дальше копать, считает, что это тупиковая версия, что из бомбоубежища никуда не выберешься, и там кроме мусора ничего нет, они проверяли. Но они даже собаку туда не пускали, а Илья ушел с Арнольдом, следы точно должны были остаться. Я хотел сам, но я ничего не могу, даже этого не могу. Простите, что говорю все это, но больше некому.
— Сергей, ты уже много сделал, но я тебя прошу проверить. Ничего не найдешь, и хорошо, страшно, если найдешь, очень страшно. Прости, но мне больше некого просить.
— Где вход? — Сергей побледнел.
— Здесь, в этом доме в угловом подъезде.
— Господи, — Мэй закрыла лицо руками.
— Ты что-то вспомнила? — осторожно спросил Сергей.
— Да, как я могла это забыть! — гневаясь на себя, воскликнула Мэй. — Альфира слышала что-то из венткамеры бомбоубежища, как раз во дворе, прямо здесь, под нами! А еще помнишь, я рассказывала про взрыв на перекрестке, как что-то вырвалось оттуда? Максим тоже это видел, и Альфира. Нет, я же рассказывала, я же все рассказывала следователю. Нет-нет, я не могла об этом забыть, не могла, не могла!
— Я вспомнил, Максим что-то вскользь говорил об этом, — Сергей встал и налил ей чай, ощутимо сжав плечо. — Все хорошо, просто никто из нас не придавал этому значения.
— Да, мы мало придаем значения тому, что говорят наши родные и друзья, особенно дети. Вот вы сказали, и я вспомнил, что Илья за несколько недель или дней, я уже не могу точно сказать, искал информацию о всякой чертовщине. Я тогда подумал, что он увлекся древними мифами и культами, обещал встречу с одним профессором, как раз специалистом по восточноазиатским мифам. Помню, как Илья загорелся. Они успели с профессором начать переписку, мы нашли это в почте Ильи. Никогда не думал, что мой сын, материалист до костного мозга, и заинтересуется мифами. Особенно его интересовала азиатская культура, духи и прочее, я плохо в этом разбираюсь.
— Я проверю, Александр. Я обещаю и сделаю это, мне надо подготовиться, — сказал Сергей.
— Спасибо, Сергей. Ты недавно познакомился с Ильей, но я рад, что у него появился настоящий друг, — Александр встал и пожал ему руку. — Простите меня, Мэй, Илья очень хорошо о вас отзывался. Он всегда был честным и добрым. Я уже говорю о нем в прошлом, и не могу себе этого простить, но у меня больше нет веры, что он жив. Даст бог, девочки найдутся. Простите, я слишком много знаю о таких делах, мы готовили отчет для органов, неважно! Я хочу похоронить своего сына, и чтобы девочки нашлись, у них больше шансов, простите мне мой цинизм, но во мне все сгорело. Простите.
Он поспешно пошел к двери и пытался вытащить зонт, зацепившийся спицами за другие. Мэй подошла к нему и обняла, крепко, чувствуя, как вот-вот заплачет, как разрывается сердце, переборовшее действие препарата. Она чувствовала, как пусто внутри него, как он опустошен, выпотрошен горем — одна живая оболочка от человека, способная ходить, говорить, способная и дальше жить по инерции, но человек внутри уже умер.
