Опустилась Каролина на колени, медленно выдохнула и провела языком возле проступивших капель крови, не касаясь их. Эрминия немного подалась вперед — грудью и животом.

— Una vez mas. Es mas denso solamente.[28]

Каролина, кося глазом на Максима, неторопливо провела языком по надрезу.

— Mas densamente, se aprieta todavia. Chupa. Que el chupa![29] — последнее слова рыжеволосая произнесла уже не шепотом, а властным выкриком.

— Давай, Максим, сделай шаг первый. Царь Соломон рек: «Непорочное житие есть сущая старость» и велел не чураться красоты женской, а вкушать от нее вдосталь, поскольку в ней есть свет. Так и сказал любезной деве: «Зрак лица твоего паче солнечных лучь, и вся в красоте сияешь, яко день в силе своей». Так что тебе, дурню московскому, только повторить остается за царем мудрости.

Каролина еще раз провела языком по разрезу на теле Эрминии, на этот раз с силой давя на рассеченную кожу. Рыжеволосая захрипела от боли, но мгновение спустя голос ее потончал от удовольствия.

Максим сделал шаг к Эрминии. Оттолкнул Каролину, чтобы не мешала.

— Ну-ка в сторону, без прыщавых управимся.

Одним движением руки сорвал батистовую рубаху, все еще покрывающее тело рыжеволосой ведьмы, и отшвырнул в сторону. Рванул к низу ее широкие шпанские панталоны. Провел рукой от лба Эрминии до ее лона и почувствовал насколько податливо ее тело.

И возбуждение от первой встречи, и томление старого знакомства с этим телом испытал Максим единовременно.

А не тряхнуть ли стариной? И в самом деле не был же он постником всю свою жизнь. С веселой вдовушкой из Костромы не раз играл в ручеек. И в сибирском походе не отказывался покувыркаться с остяцкими девками, желавшими узнать поближе чужого бородатого мужика. У них и обычай такой нестрогий был. Случалось и с несколькими сразу, по двое-трое в курень наведывалось.

Пальцы Максима не только сжимали плоть Эрминии, но будто бы проникали внутрь, чувствуя обреченное биение ее крови и влажное трепетание ее души. Прямо через его руку к нему исходила ее покорность, сладкая и теплая, как амврозия, дающая забвение. Он провел рукой дальше и почувствовал, как исходит дыхание ее плоти. А разорви её плоть и весь свет изойдет из нее в вольную глубину небес.

— Temprano no fuiste tal lento, sal al fin del cubil,[30] — слова Эрминии были похож на дивий напев, что беспокоил Максима в лесной избушке.

Ему сейчас показалось, что ближе стал Четырехликий. Словно гидра втягивал он силу из умирающего города, а в колесах его все ярче разгорался свет. Четырехликий смотрел на Максима, как голодный пес смотрит на хозяина, ожидая куска мяса. Четырехликий, как пес, обещал за полученный корм верную службу…

А Каролина уже стояла за спиной Эрминии, ловко прикрывая руками ее груди и лоно.

— Ты ничего не забыл, сердечный? Если ты не еж лесной, то не надобны тебе колючки.

Еж? Я вам не еж, я по правую руку от князя Хворостинина стоял у Наровы.

Максим протянул посох Каролине и от него не укрылось, как цепко ухватились ее пальцы. Но ему было все равно. Он хотел к Эрминии — познать ее, высосать, разорвать, пожрать, впитать.

И вдруг его глаз случайно усмотрел, как по проулку некто долговязый — похоже, что англ, — уводит детей. Три маленькие фигурки, покорно и даже сгорбившись, плелись вслед за черно-багровой фигурой Ровлинга навстречу пламени пожара.

Максим выхватил меч, которого не успела коснуться рука Каролины, и прыгнул из проема звоницы. Он оказался на скате церковной кровли и, толкнувшись в полупадении, перелетел на уцелевшие стропила недогоревшей купеческой горницы.

Максим услышал, как пронзительно, по-звериному, закричали женщины, оставшиеся на звонице, и сразу заметил движение на улице. Он пробежал по стропилу и спрыгнул на сарай. Ветхая дранка, не выдержав его тела, тут же провалилась. Внизу были люди — запах немытого тела, горилки, мочи, пота. Кто-то бросился к нему. Рубя мечом и коля дагом, Максим пробил себе дорогу на улицу. И поспел заметить англичанина, который уже сворачивал за угол. Перескочив через два тына, Максим срезал угол и снова увидел англичанина. Тот был уже не один. С ним несколько мужчин нездешнего вида, головы их были повязаны платками, спереди назад, как у моряков.

Прямо с тына Максим бросился на них, с лету рубанул первого по темени — клинок скользнул, отсеча ухо. Максим оттолкнулся от падающего тела и вонзил меч сверху вниз — прямо в раскрытый рот другого. Рука ощутила, как лезвие прорезает мягкую плоть и утыкается в тазовые кости. Третьего врага Максим ударил дагом под нижнюю челюсть. С хрустом пробив кость, трехгранный металл ушел в мозг, прежде чем чужеземец сумел выстрелить из пистолета.

— Kill'im, — гаркнул Ровлинг и пальнул из ручницы. Однако Максим укрылся за падающим чужеземцем, в тулово которого и ушел горячий свинец. Затем, вырвав пистолет из руки убитого, послал пулю сам.

— На, угостись.

Свинцовый гостинец вошел англинскому купцу между бровей.

— В аду доложишь об открытии земель новых.

Последний из товарищей Ровлинга покрутил тесаком с зазубренным тыльем, которым удобно резать корабельные канаты, затем прорычал широкой глоткой:

— Damn you!

— Заморские вопли я уже сполна изучил. Что еще?

Иноземный моряк увидев, что предстоит схватка один на один, добавил голосом куда более мирным.

— Shit.

И резво повернулся, чтобы припустить прочь. Однако не успел. Широко шагнув, Максим поспел поймать моряка за край плаща и вогнать ему меч промеж лопаток, оборвав на середине слезливый вопль: «Fuck off!».

— Теперь помолчи.

Дети были здесь, они сидели на повозке, запряженной двумя отменными кавалерийскими конями. Мальчик прочистил ухо, которое, верно, немало оглохло от стрельбы и сказал:

— Ты вовремя, дядя Максим, от ведьм тех сбежал. Я-то вовсе не понимаю, чего мужики в них такого находят и совсем дурные становятся. Про прыщ на носу у молодухи я тебе говорил, так у старой еще и нос крючковатый. Сущая яга.

Максим запрыгнул на левого пристяжного, махнул нагайкой и крикнул детям.

— Токмо держитесь, сейчас прокачу.

Справные были лошади, да и колесные оси отлично смазаны.

За ними сразу увязалось трое конных. Стали настигать, посвистывая плетками и что-то выкрикивая на ногайском наречии.

Один их преследователей вдруг перелетел через голову коня, который завалился набок, странно дергая ногами.

— Я кувшин с маслом в них швырнул, — зазвенел торжествующим голоском Иеремия, — ибо жратвы в возке знатно много. Вот плюшки — для расстреляния, и варенье для утопленья.

— У тебя кувшин вместо головы, спрячься, — заорал Максим и выстрелил назад из пистолета, сбив с коня еще одного ногайца.

Однако другой всадник поровнялся с повозкой и взмахнул саблей, чтобы срубить мальчишку.

— Еремка, ложись на постилку, не вертись, недоумок!

Но мальчишка и, не думая пригибаться, кинул в ногайца подушку. С меткостью кинул. Под острой сталью сабли лопнула подушка, пустив облако перьев в лицо всаднику. А Иеремия еще привосокупил к подушке горшок. Метательный снаряд поразил конного воина в голову, обмяк тот в седле и, не удержавшись, рухнул вниз. Разгоряченный конь, не останавливаясь, поволок по ухабам его тело, запутавшееся одной ногой в стремени.

— Дядь Максим, это у него кувшин вместо головы!

Из переулка выскочило еще двое ногайских всадников. Максим по спинам конским и дышлу перескочил на повозку, выдернул из-под соломы влажный тулуп. Один всадник пытался перескочить с коня на повозку, но взмах тулупом сбросил его вниз. Голова ногайца хрупнула под колесом, обрывая трусливый выкрик на чужом языке.

Сабля второго всадника пробила тулуп, но и Максим рванул его на себя, закручивая мех. Ногаец, так и не выпустивший саблю, завалился с седла набок. После того Максиму осталось иссечь степняка мечом и, с хрустом перерубаемых шейных позвонков, отделить бритую голову от тела.