— Дядька Максим, я, когда вырасту, сделаю пистолю, которая тысячу стволов имеет. Они будут крутиться и пулять быстро-быстро, — торжественно сообщил Иеремия. — А ты мне дай сейчас немцев пистолет. А можно одной пулей сразу трех супостатов застрелить?

— Соплю утри, стрелок. Тебе пока что только под кустом пулять.

Надвинув поля шляпы на лицо, Максим велел детям взяться за руки и повел их за собой.

После выпаленного Посада ступили они через обугленные Спасские ворота в вологодский град. Не спасли его стены и валы земляные, нерадивы были стрельцы и казаки городовые в своем бдении. Изрубленные защитники пали у ворот и, похоже, беда застигла их врасплох; один был даже с ложкой в руке. У подножия сторожевой башни в окровавленном снегу лежали тела стрельцов, с верхотуры сброшенные. У иных животы были вспороты, словно кто-то хотел убить их второй раз, для верности, или искал чего-то в открывшемся чреве.

Каждый второй дом во граде изгорел уже дотла, остальные постройки полыхали. Падали там и сям прожженные стропила, рождая бурные потоки искр, и, суматошно треща, рассыпались огоньками бревенчатые стены. Из редких нетронутых пламенем домов доносился хохот бражничающих победителей, да вопление горожан, преданных пытке. Тоскливо бредущая лошадь протащила на веревке привязанный за ногу труп стрелецкого полковника c пустыми окровавленными глазницами. На улицах, опричь мертвых тел, попадались только бредущие во хмелю черкасы и гайдуки.

Воры, налив глаза, тащили тряпье, сапоги, меховую рухлядь, серебряные оклады икон, шактулки с финифтью. У некоторых были закинуты за спины звонкие мешки с чашами, ендовами, блюдами, ковшами, поставцами и прочей утварью. У иных — тюки с пушниной, парчей, сафьяном, сукном. Несло воровское войско и тазы, и зеркала, и подсвечники, и рукомойники, и любое изделие медное. Даже бочонки с черносливом, миндалем и изюмом, на которых стояли заморские клейма.

Всё, что Вологда терпеливо копила десятилетиями, ходя за пушным зверем к Поясу Каменному[18] и моржовым клыком к Югорскому Шару, что получала из далеких земель через бурные воды у Кольского берега и льды Белого моря, всё было расхищено жадным пришельцем. Не помогли не присяга воеводы Никиты Пушкина самозванцу, ни слезные прошения городовых дьяков о защите, направленные гетману литовскому Сапеге…

Какой-то черкас нес богатое женское платье с дырой кровавой, проделанной острием пики.

Лях тянул за волосы нагую девушку-отроковицу, то и дела нанося удары плашмя свой саблей по багровым спине ее и ягодицам.

Было и так, что, притомившись тащить таз или другое изделие, бросал его вор в грязь и, не оборачиваясь, шел дальше.

В одном месте черкасы дрались с гайдуками из-за серебряного кубка с чеканной персидской вязью. Сабли из ножен не вынимали, боясь своих начальников, однако били друг друга с остервенением. Лица у всех были залиты кровью, из расквашенных носов летели красные сопли. Некоторые уже изувечились и не могли встать.

Пара ногайских всадников тянула целую дюжину полонянников, связаннных пенькой попарно. Из седельной сумки степняка выглядывало зареванное лицо крохотного мальчонки. Уже не вопило дите, а только сипело надорванным горлом. У другого ногая на пику была нанизана голова, в котором Максим признал знакомого дьяка.

Максим видел над архиерейским двором дым, и языки пламени, сжирающие высокую трапезную, стоящую на подклетях, но Софийского собора пожар не коснулся, хоть и почернели его пять глав от городской копоти. Привести туда детей и уйти из города на север. В храме детей не тронут, туда даже агаряне ногайские не полезут…

Но, когда Максим вышел на соборную площадь, то увидел, что на длинной веревке, привязанной к языку большого колокола, висит удавленный звонарь, а двери Софии сорваны и брошены на ступени крыльца. К дверям тем пригвожден почивший в муках игумен, а внутри царит мерзость грабежа и ходят кони.

Из храма выехал иноземный всадник, его бравый жеребец ловко переступил через тело игумена..

Всадник наставил на Максима палец и, сказав «The game is over», неспешно проехал мимо. Сзади к его поясу приторочено было несколько кусков кожи, снятых с головы человеческой вкупе с волосами. Русые были волосы длинные и образовывали будто хвост.

Не будь здесь вашей стаи, я бы тебя этими волосами бы и накормил, подумал Максим.

Следующей из храма выехала светловолосая девица, грубовато нарумяненная, в платье женском, однако сидящая в седле по-мужски, отчего видны были не только голенища её коротких сапожек, но и круглые коленки в шелковых чулках. На шее у нее висело ожерелье. Не перлы нанизала барышня на нитку, не бусинки, а уши человеческие.

— Чего буркала выкатил? — сказала она Максиму, выговаривая по ляшски лишь букву «л», и поехала вслед за иноземцем, сильно ерзая задом по седлу.

— Подушку под жопу положи, а то натрешь, синей будет, — не слишком громко сказал Иеремия и тут же получил подзатыльник от Максима.

Девица остановила коня и обернулась.

— Ах, да, прости, что нелюбезной была с тобой. Ты же к обедне явился, добрый прихожанин. — Она показала нагайкой на детей. — А не продашь ли ты мне их? Э, чего молчишь, человече? Не по чину к тебе обращаюсь? Или язык в задницу спрятал?

— Ежели ты и про это ведаешь, то сама его доставай. Мне как, повернуться?

— Не шляхетское это дело в афедроне[19] ковыряться, — продолжила девица. — Так что насчет деток? Я то пенязей[20] не пожалею, но и ты не долго торгуйся. Ты ж из куреня атамана Мазуна, а этот военачальник прославлен лишь жадностью своей; ребят у тебя точно отнимет.

— Не продавай нас, дядя Максим. Глянь-ка на ее ожерелье, это ж баба-яга, только еще в девках, — мальчик шептал, держась за свои уши, как будто их могло сдуть даже ветром.

— Я чужим добром не торгую, — сказал Максим. — Станешь моей, девица-красавица, то я тебя так интересно продам, что подалее Ефиопии окажешься, любимой женой у царя обезьяньего.

— El saludo, mi amable. Pensaba que te alegraras a nuestro encuentro.[21]

Этот голос послышался сзади. Максим обернулся и увидел женщину на коне. Ее рыжие волосы спадали из-под мужского берета. И была облачена она в богатое мужское платье, хотя поверх камзола грела ее соболья женская шубка.

— Слов таких не знаю, — отозвался Максим. — И она знает, что я не знаю. Может, у нее изъян какой в голове?

— Aunque has acabado alguno a nuestros muchachos, de nada te amenaza. Mientras que soy viva.[22]

Вот упертая, талдычит и талдычит.

— Да мне ее слова, что блеянье овечье, непонятность одна. Не ведаю, чего ей угодно. Может, в бане со мной попариться? Так это я быстро, только веточек наломаю, не извольте сомневаться.

Женщина сказала на своем языке несколько слов беловолосой девушке и та снова обратилась к Максиму, от которого не укрылось, что всадник остановил своего коня и передвинул ладонь на рукоять пистолета, заткнутого за широкий пояс.

— Ясновельможная госпожа ищет некоего Шаббатая из Порто, известного также как Орландо Сеговия, шпанского евреина, маррана, подложно принявшего христианскую веру, но втайне поклоняющегося темным духам, коих он вызывает силой кабалистического чернокнижия, — стала объяснять беловолосая девица, словно бы читая по писанному.

— Нашла, где искать своего Забодая. И разве здесь она его потеряла?

— Сеньора считает, что Шаббатай — это ты.

— Ах вот как. Тогда лекаря зовите, иноземная боярыня русских мухоморов объелась, или суньте ей хоть снега за шиворот для поправки ума. Крапива под хвост тоже помогает.

— Чего эти злыдни хотят от нас? — заныла Настя, дергая Максима за рукав. — Они противные. Противные они все, убей их поскорее. Может, у них в карманах тоже камушки есть.