— Убить не помешало бы, — рассудительно произнес мальчик. — У них глаза жуткие, как будто из зениц чёртики выглядывают. Дядя Максим, ты посмотри получше. Думаю, что ежели их разрубить, то внутри найдутся жабы и змеи ползучие.

И убью. Вначале собью из пистоля иноземца, подумал Максим, потом застрелю дурную бабу, что сзади. Девку белобрысую прирежу. Если они меня ранее умертвят, то хоть не увижу, что эти злыдни детей мучают.

Максим заметил, как иноземец обменялся взглядами с рыжеволосой женщиной, что была за спиной. После чего белобрысая девка молвила совсем мирным голосом.

— А чего мы с тобой, грубияном, стоим, балакаем? Ты нам осточертел, иди, куда хочешь, отец многодетный. Соскучаешься, найдешь нас, — и девка, высвободив сапожок из стремени, толкнула каблучком Максима в плечо.

— Hasta la vista, — многозначительно добавила напоследок рыжеволосая всадница.

— Чтоб мне вовек вас больше не видеть, идолы.

Почему они меня погодили убивать, думал Максим, увлекая за собой детей. Может, замыслили поиграть в кошки-мышки? Нам бы миновать поскорее Верхний Посад и спешить в лес, там искать других горожан, сбежавших от ворога. Должен же был кто-то уйти с погорелья. Может, у детей там родичи сыщутся, глядишь, найдут себе заботу и пропитание, буде Господь того изволит.

Солнце быстро истаяло в зареве пожара, над которым нависала плотная багровая мгла. До восхода надобно было где-то укрыться, и единственным подходящим убежищем показалась разоренная и выгоревшая Владимирская церковь на Коровиной улице. От алтарной клети не осталось ничего, средняя часть была наполовину без кровли, только притвор оказался цел, да звоница, примыкавшая к южной стене.

Убив и наскоро поджарив голубя, Максим насытил детей, затем уложил их ко сну в церковном притворе, используя вместо кровати выломанную дверь. На одеяло сгодилось тряпье, которое валялось повсюду. На матрас — обороненный ворами тулуп. Сам сел возле дверного проема, прислонившись к стене. Главное, восход не пропустить и в путь двинуться, едва на востоке заря забрезжит. Напокамест небо было мрачным, словно прокопченным, ни месяца, ни одной звезды. Ветер даже не пытался сдуть гарь, редко сыпался снег.

В полночь пришло Дрожание, отчего затрясся ограбленный иконостас. Дрожание предупреждало Максима. С улицы невнятно зазвучал Голос, хотя Максим знал, что никого сейчас поблизости нет. Воры и тати, наевшись и опившись, дрыхли или тискали девок в немногих уцелевших избах.

Касание подталкивало его к выходу из церкви, а тьма и снежинки услужливо свивали перед ним коридор. Он мог уйти проворно, и жить, как прежде.

Шага сделать достаточно и снова он волен. В своем одеянии иноземном запросто весь город пройдет. Максим встал и чуть было не ступил за порог, но Настя забормотала во сне — будто уловив его предательское движение — и застыл он на месте. Затем снова сел к стене…

Сквозь дрему Максим зачуял, откуда явится незванный гость. Оный вошел не через дверной проем, а через пролом в стене, дальше притвора. Тот самый иноземец, с хвостом из волос, что выезжал на коне из божьего храма. Максим был наготове и направил на иноземца клинок.

— Не шелохнись, а то дыр в тебе наделаю, не соскучишься затыкать.

— I have right to call my barrister,[23] — без боязни сказал долговязый чужеземец и добавил, сильно коверкая слова. — Ктоу с миачом к уам придьет, от миача и погибнет. Я пришьел со свободой.

— От свободы и погибнешь, бес.

И тут из-за спины Максима послышался новый голос.

— Эк ты однобоко мыслишь, мясник, все бы тебе людей колоть да резать. Только ты не из людишек атамана Мазуна, верно?

Максим обернулся. Позади было двое. Белокурая девица, которую он видел у собора, только без страшного ожерелья из ушей. А рыжеволосая женщина уже вынесла из притвора Иеремию, который пялился на нее спросонок, как мышь на гадюку.

— Пусть вернет мальчонку в постель, иначе будет ей здесь погребение не по уставу, да кол промеж ребер, чтоб больше не рыпалась, — Максим едва продавил словеса сквозь уплотнившееся горло.

Рыжеволосая шепнула несколько слов беловолосой девице и та продолжила:

— Сеньора Эрминия обещалась быть ласковой с дитем, но и ты веди себя поласковее. Каким бы ты не был воином великим, а детей тебе оборонить здесь не удастся. И первым делом должен ты себя назвать, того же и правила вежества требуют.

— Кому должен? Кто вас звал? Зачем вы тут, человекоядцы ненасытные?

— Ах ты, московит недогадливый. Мы нравы просвещенные несем, что в Вест-Индию, что в твою Гиперборею.

— Знаю про «нравы», бывал в Ливонии. Видел в тесных клетках, к деревьям подвешенных, человеческие останки. Кажется, были это крестьянские парни, своровавшие курицу или пару грошей. Видел застенки пыточные, там приборов изобилие, созданных для подробного терзания тела вплоть до мизинца ноги. Видел фольтерштуль, штрекбанк и деву железную. Это царь Иван велел за ложный донос престрого наказывать, а у немцев доносчик вместе с палачом разделят имущество казненного. А еще ваши лекари у наших ратников мертвых чрева вскрывали, пытались до души достать, таковое еще случалось во времени Баториева разорения.[24]

— Про анатомические штудии после поговорим. Компания наша здесь ради свидания с одним славным мужем. И имена его уже называла я тебе. Ясновельможная госпожа Эрминия Варгас — слуга Святой консистории и Ордена Societas Jesu, и послала ее сюда иезуитская коллегия Полоцка, под опекой пана гетмана Шелковецкого.

— Слыхал я и про полоцких езуитов, кои владеют, как магнаты, тысячами православных хлопов.[25]

— Да ты и сам не мужик видно. Так скажешь, кто ты есть?

— Ладно, доложи своей Иродиаде. Не холоп я, а сын боярский. Максим, сын Стефанов. Поверстан на службу государеву от Спасского Городенского погоста, что в устье Нево. У славного воеводы князя Димитрия Хворостинина по правую руку на Нарове был, когда Густава Банера и свейских немцев побили. Крымских собак хана Казы-Гирея гонял от Москвы, и в поле много выезжал у татаровьев полон отбивать. И за Пояс Каменный в Сибирь ходил за Кучумовой головой, под началом князя Кольцова-Мосальского, и Томский острог ставил. Однако ныне я, притомившись, от службы отошел, да и на Москве нет государя истинного. Владислав, королевич ляшский, который в Москву пожаловать боится, его гетманы и полковники, также как и бояре-изменнники, все нам не гожи.

— Не гожи, значит. Но и тебе надоело начальников строгих слушать? Тогда тебе к нам, — белобрысая хихикнула и подошла ближе, протягивая вперед свернутые в трубочку губы. — Зови меня Каролиной, молодец.

— Почему на нашем говоришь без запинки?

— Неужто неведомо тебе, бывалому да брадатому, что шляхетство литовское есть русского корня, — голос Каролины стал совсем тихим, как у женушки темной ночью, а пальчики затеребили кружевной воротник.

— Да мне и то ведомо, у вас, у шляхты, с кметами вашими теперь и вера разная, и язык. И ненавидите вы их почти такоже, что и нас. Своего хлопа вам дозволено убить как собаку, и наших полонняников вы сечете и режете, чего и крымские басурмане не делают. Отца моего, что нарядом[26] ведал в Луках Великих, на пушке повесили, бесово отродье.

— Справно речешь, как истинный московит. Забыл только добавить, что недолго нам топтать землю русскую. Но госпожа эта в тебе беглого маррана шпанского усматривает. А вдруг не обозналась она? Тогда в тебе, помимо бороды лопатой, еще и ученость великая имеется.

Эрминия Варгас прошла в притвор, держа ребенка почти на прямых руках, будто тот был легче зайчонка, и опустила на постель.

— Фу, наконец отпустила, ведьма, — пробормотал мальчик, — я вообще не робкого десятка, но она ж смотрит на тебя, как баба яга. Не моргает, идолица. Честно слово, ни разу.