– А может и нет, – внезапно добавил мистер Дюбуа. – Вот вы!

Я выпрямился на своем стуле.

– Если уж вы, юноша, не можете слушать меня, то, вероятно, способны сказать классу: стоимость является величиной относительной или абсолютной?

Я слушал его, просто не видел причин, не позволяющих слушать с закрытыми глазами и расслабленной спиной. Но вопрос его застал меня врасплох – как раз к этому дню я ничего не читал. Поколебавшись, я ответил наугад:

– Абсолютной.

– Неверно, – холодно сказал мистер Дюбуа. – Стоимость имеет смысл только с точки зрения человека. Стоимость всегда зависит от отдельных личностей, а также имеет свое значение для каждого человека. «Рыночная стоимость» же – есть фикция, грубое усреднение индивидуальных стоимостей, каждая из которых отлична от другой, без чего была бы невозможна торговля. (Интересно, что сказал бы отец, если бы при нем рыночную стоимость назвали фикцией – вероятно, фыркнул бы с отвращением.)

– Индивидуальное значение стоимости проявляется в двух жизненных аспектах: во-первых, насколько полезна данная вещь, а во-вторых, какие затраты требуются для ее приобретения. Есть старая песня, утверждающая, что «все лучшее в жизни – бесплатно». Неправда! Это обман! Трагическое заблуждение, которое привело к закату и отмиранию демократий в двадцатом веке. Эти пышные эксперименты провалились с треском, а все оттого, что людей убедили: стоит только проголосовать за то, что хочешь, – и получай! Без страданий, без пота, без слез. Бесплатно не бывает ничего. Даже дыхание, дающее нам жизнь, должно быть оплачено страданиями при первом вздохе.

Мистер Дюбуа, не спуская с меня глаз, добавил:

– Если б вы, мальчишки и девчонки, так же попотели ради своих игрушек, как новорожденный борется за жизнь, вы были бы гораздо счастливее и намного богаче. Некоторых из вас мне просто жаль – настолько бедно их богатство. Вот вы! Я вручаю вам первый приз за стометровку. Вас это сделает счастливее?

– Н-ну… наверное…

– Без колебаний, пожалуйста. Вот ваш приз, я даже заказал гравировку: «Гран-при соревнований в спринте на сто метров».

Он действительно подошел ко мне и прицепил на мою грудь значок.

– Пожалуйста! Вы счастливы? Вы цените его? Или нет?

Я был уязвлен. Вначале грязные инсинуации насчет богатеньких сынков – типичная зависть малоимущего, – а теперь еще этот фарс! Я сорвал значок и отдал ему. Мистер Дюбуа с виду страшно удивился:

– Это не добавляет вам счастья?!

– Вы же отлично знаете, что я занял четвертое место!

– ВОТ ИМЕННО! Приз за первое место не имеет для вас ценности, ведь вы его не заслужили. Но занятое вами по праву четвертое доставляет вам истинное удовольствие! Хочется верить, что хоть некоторые из восседающих здесь сомнамбул поняли мой маленький розыгрыш на тему морали. По-моему, поэт, написавший эту песню, хотел сказать, что самое дорогое в жизни следует покупать не за деньги, а каким-то иным образом. Это настолько же верно, насколько ошибочны его слова в буквальном их понимании. Самое дорогое в жизни вообще не имеет никакого отношения к деньгам! Цена ему – преданность, боль и пот… Цена ему – самое дорогое во всей жизни – сама жизнь! Вот высшая цена всех ценностей!

Мы топали в лагерь, и по пути я размышлял над этими словами мистера Дюбуа – то есть подполковника Дюбуа, – а также над его письмом. Затем пришлось оставить размышления, потому что парни из нашего оркестра шагали неподалеку, и мы запели французские песни – «Марсельезу» конечно, «Мадлон», «Сынов труда и риска», «Legion etrangere» и «Мадемуазель из Армантьера».

С оркестром просто здорово. Он будто подталкивает вперед, когда тащишься по прерии, еле волоча ноги. Сначала у нас не было никакой музыки, кроме записей по радио на вечерней поверке да еще сигналов. Однако начальство заранее выяснило, кто умеет играть, а кто нет. Достали инструменты, и полковой оркестр – наш собственный, даже руководитель и тамбурмажор были салажатами, – был готов.

Это не значило, что в чем-то им дадут поблажку – вовсе нет. Предполагалось, что репетировать и сыгрываться они будут в личное время, вечерами, по воскресеньям, и тому подобное. А потом они с важностью выступали в голове колонны и играли во время поверки, вместо того чтобы стоять в строю со взводом. Да и многое у нас делалось по тому же принципу. К примеру, наш капеллан тоже был из салажат, хоть и старше большинства наших – священник из какой-то секты, о которой я и не слышал никогда. Но в проповедях его было столько пыла, что никому не было дела, католик он там, православный или кто еще – я в этом ничего не смыслю. К тому же он как никто способен был понять проблемы новобранцев. Да и пел забавно. Кроме того, просто некуда было больше пойти воскресным утром между генеральной уборкой и обедом.

Оркестр наш, конечно, имел массу недостатков, и все-таки это был оркестр. В лагере нашлось четыре волынки и несколько шотландских костюмов, присланных Лохиэлем из клана Камеронов, – его сын погиб здесь на учениях. Один из наших ребят вызвался быть волынщиком – он-де научился в шотландских бойскаутах. Очень скоро у нас было уже четверо волынщиков – может, не таких уж хороших, зато играли они громко. Звук волынки для непривычного уха очень странен; а если новичок разучивает свою партию, то слушатели просто скрипят зубами – звучит да и выглядит это так, будто он держит под мышкой кошку и изо всех сил кусает ее за хвост.

Но помаленьку они учились. Когда наши волынщики в первый раз, печатая шаг впереди, принялись выдувать «Смерть Аламейна», у меня волосы вставали дыбом, даже пилотку поднимали. От таких песен слезы наворачиваются на глаза.

Конечно, оркестр нельзя взять в марш-бросок, ведь музыкантам никаких послаблений не положено. Трубу и барабан-бас, во всяком случае, приходилось оставлять – ведь парни, играющие на них, должны тащить еще и полную выкладку. Поэтому инструмент должен быть как можно менее обременительным, и в МП такие нашлись. Например, маленькая коробочка, вряд ли больше губной гармоники, или электронная такая штука – по звуку как труба, да и играли на ней похоже. Мы направлялись к горизонту, раздавалась команда «Запевай!» – и наши музыканты, на ходу скидывая снаряжение товарищам по расчетам, бежали к голове колонны, пристраивались сразу за ротным знаменем и начинали играть.

Здорово помогало.

Постепенно оркестр отстал от нас, так что был едва слышен. Мы бросили петь – все равно пение совершенно заглушает ритм, если оркестр далеко.

И вдруг я почувствовал громадное облегчение.

Я попытался понять отчего. Может, оттого, что через пару часов мы придем в лагерь и тогда я уволюсь?

Нет. Когда я решил уволиться, это и вправду принесло мир в душу, успокоив нервы и позволив заснуть. Но тут было нечто другое, я никак не мог понять что.

Потом все стало ясно. Я прошел свой перевал! Я прошел перевал, о котором писал подполковник Дюбуа. Я действительно прошел его, и теперь легко и просто спускался вниз. Прерия была площе блина, но всю дорогу от лагеря и полпути назад я шел тяжело, точно взбираясь в гору, а затем, пока мы пели, перевалил через вершину, а дальше начался спуск. Снаряжение словно стало легче, а сам я больше не чувствовал тревоги. Когда мы пришли в лагерь, я не стал обращаться к сержанту Зиму – незачем. Но он, едва мы пришли, заговорил со мной сам:

– Слушаю, сэр?

– Вопрос личного свойства, а потому, если не хочешь, можешь не отвечать.

Он сделал паузу, и я уже затрепетал – вдруг знает, что я слышал, как капитан давал ему накачку?

– Сегодня, – сказал он, – когда я раздавал почту, тебе пришло письмо. Чисто случайно – это дело не мое – я прочел обратный адрес. Имя, в общем, распространенное, однако – мой вопрос сугубо личный, если не хочешь, не отвечай, – однако не может ли быть так, что у человека, написавшего тебе, нет левой кисти?

У меня отвалилась челюсть:

– Откуда вы знаете? Сэр…

– Я был рядом, когда он ее потерял. Так это правда подполковник Дюбуа? Точно?