Результаты данной реформы выразительно показаны в дневнике Веры Муромцевой-Буниной: «Главный комиссар университета – студент второго курса ветеринарного института Малич. При разговоре с профессорами он неистово стучит кулаком по столу, а иногда и кладет ноги на стол.
Комиссар Одесских высших курсов – студент-первокурсник Кин (возможно, речь идет о Давиде Кине, будущем видном партийном историке. – O. K.), который на всякое возражение отвечает: „Не каркайте“.
Комиссар Политехнического института Гринблат, разговаривая со студенческими старостами, держит в руке заряженный револьвер.
… Вот куда заводит мнение, что университет – это фабрика, профессора – высшая администрация, а студенты – рабочие. И это мнение бывшего ученого, пишу „бывшего“ потому что, мне кажется, что Щепкин сошел с ума»[500].
23 июня/6 июля Муромцева-Бунина сделала еще одну запись: «Щепкин ужасно свирепствует на заседаниях в университете, хотя из комиссаров по народному образованию его давно удалили, нашли, что и он слишком правый»[501]. Впрочем, вскоре он вернулся на прежнее место.
По нашему мнению, если в крайне негативном отношении к Фельдману в целом Бунин прав, то относительно Щепкина он несколько субъективен и предвзят, хотя, конечно, некоторые направления проведенной им реформы высшей школы, в особенности передача власти в вузах студентам, – шаг весьма деструктивный и даже абсурдный, пусть даже и вызван был он, возможно, лишь стремлением «освоиться» в революционной обстановке, тем более что никакой материальной выгоды профессор из этого не извлек.
Щепкин своими реформами в чем-то даже предвосхитил большевистскую образовательную политику в Центре. «Я рассказываю, – писала Муромцева-Бунина 11 (24) июля, – что дорогой я видела по стенам расклеенные афиши, извещающие, что в СКВУЗе – нулевой семестр. Я объясняю, что это обозначает подготовительный курс для университета, открытый для того, чтобы революционный народ мог в 6 месяцев, будь то рабочий, мужик от сохи или баба, подготовиться к университету по всем факультетам, вплоть до математического. Я не шучу. Один вновь испеченный профессор из большевицкой печки доказывает совершенно серьезно, что весь гимназический курс можно пройти в полгода»[502].
Реформы Щепкина были прерваны с приходом белых. Как и многие ответственные работники, «красный» профессор не успел уехать из Одессы. Впрочем, еще при большевиках в середине августа, как написал Бунин, он открыто заявил, что надо «лампу прикрутить», то есть уходить в подполье[503]. В «подполье», как позднее рассказывал Щепкин, он две недели просидел взаперти, ожидая ареста, наконец решил отправиться к морю купаться. Здесь, на берегу, его и задержал офицер контрразведки[504]. 60-летний профессор вновь, как в 1908 году, оказался в Одесской тюрьме, но просидел на сей раз он в два раза дольше. В конце сентября 1919 года Щепкин появился на экране одесского кинотеатра «Экспресс» в фильме «Жертвы Одесской чрезвычайки», где наряду с раскопками трупов расстрелянных были показаны пойманные чекистские палачи (как настоящие, так и вымышленные) и некоторые арестованные коммунисты, в том числе и «красный профессор» (хотя для точности нужно отметить, что тогда еще он был левым эсером-боротьбистом, впрочем, белые власти это меньше всего интересовало). Обвинение Щепкину было предъявлено в оказании «чрезвычайных услуг советской власти»[505].
11(24) сентября 1919 года, прочитав одесские газеты, Вера Муромцева-Бунина записала: «Свершилось то, чего я так боялась: в Москве восстание, которое подавлено в самом начале (на самом деле оно так и не началось. – O. K.). 77 человек расстреляно, среди них Щепкин (Николай Николаевич. – O. K.)…»[506]. В отличие от Евгения Николаевича, которого она впервые увидела в Одессе 8 апреля, то есть на третий день после назначения его комиссаром просвещения, Николая Николаевича она хорошо знала еще по Москве[507]. С газетным сообщением о расстреле брата Николая следователь контрразведки ознакомил Евгения Щепкина, заявив: «Вот как с вашим братом поступает большевистское правительство». По воспоминаниям такого же, как и Щепкин, арестанта в то время Исаака Хмельницкого, ответ профессора был стоическим: «Ну что же, он шел против советской власти…»[508]. Это является весьма красноречивым свидетельством того, как братоубийственная (применительно к Щепкиным почти в буквальном смысле этого слова) Гражданская война вызывала ненависть в семьях не только, например, крестьян, что общеизвестно, но и зачастую «соли земли» – интеллигенции.
В январе 1920 года, когда красные войска приближались к Одессе, а в городе был убит начальник контрразведки Кирпичников (его место занял более честный, принципиальный, а главное, опытный Глобачев), по рассказу Щепкина арестантский режим смягчился. Он был передан «доброму» следователю. Тот ознакомил его со свидетельскими показаниями трех профессоров университета, крайне негативным по отношению к Щепкину (одним из них, вероятно, являлся наиболее непримиримый оппонент и недоброжелатель Щепкина и хороший знакомый четы Буниных, специалист по истории Украины и Польши, член-корреспондент Российской академии наук с 1913 года Иван Андреевич Линниченко). Мы помним, что в свое время Щепкин отказался хлопотать за арестованного ЧК профессора Сергея Левашева. И этот факт, и заявление против Щепкина его университетских коллег являются ярким примером той общественной озлобленности времен Гражданской войны, которая затрагивала даже «соль земли» – научную интеллигенцию. После ознакомления Щепкина с вышеуказанными показаниями на глазах подследственного они были изъяты из дела (33). Это серьезно подорвало обвинение и отложило судебное заседание по делу Щепкина, которое никогда не состоялось. Вместе с другими политическими заключенными одесской тюрьмы он был освобожден во время смены власти в городе в феврале 1920 года.
11 февраля Щепкина назначили заведующим подотделом высшей школы Одесского губнарообраза. Летом с другими однопартийцами – эсерами-боротьбистами – он перешел в большевистскую партию. В этот период на своей должности Щепкин больше всего времени посвятил созданию рабочего факультета, по сути, выросшего из того самого «нулевого семестра», появлению которого изумлялась Вера Муромцева-Бунина. Он писал в октябре 1920 года: «Рабочие факультеты, всем своим укладом чуждые ветхой высшей школе, представляются главным и, пожалуй, единственным орудием реформирования ее; в этом смысле рабфаки становятся фундаментом новой социалист. высшей школы с рациональными педагогическими методами преподавания, новой пролетарской аудиторией и новыми организованными навыками» [509]. Торжественное открытие одесского рабфака произошло 7 декабря 1920 года, но это стало последним из образовательных нововведений Щепкина.
О последних днях жизни «красного» профессора поведал Хмельницкий: «Не много радостного вообще представляла жизнь Щ. в эти тяжелые дни. Особенно грустное впечатление производил Щ. в последнее время, незадолго перед кончиной. Истощенный работой и недоеданием, Щ. сильно страдал от тесной обуви, ходил с вспухшей ногой и мучительно реагировал на все окружающее: „Да, зима будет тяжелая, – говорил он, – выживут не многие…“ Слова эти оказались вещими; в ночь на 12/XI 1920 г. Щ. скончался в своей одинокой холодной квартирке (семьи у него не было. – O. K.) в первом доме Советов»[510].
