– Дочь?! – выдохнул Ибрахим свистящим шепотом. – Значит, я проклят Богом дважды!

– Не говори так, Бог не проклинал тебя, – убеждала Амира, гладя лицо сына и вспоминая, как они росли вместе: она – тринадцатилетняя девочка, он – дитя в ее утробе. – Разве не Бог Всемогущий создал твою жену? И разве не имел он права призвать ее к себе? Бог всегда поступает мудро. Мы должны восславлять Бога Единственного, сын мой.

Он склонил голову и сдавленным голосом произнес:

– Я признаю Бога Единого. Аминти биллах. Я верю в Его мудрость.

Он поднялся, огляделся в смятении, кинул последний тоскливый взгляд на кровать и выбежал из комнаты. Через минуту он уже сидел в своем автомобиле, направляя его к Нилу, потом через мост, потом через узкие грязные переулки предместья в поля сахарного тростника. Горячий ветер бросал ему в лицо песок, весенняя луна, казалось, издевательски подмигивала с неба.

На мгновение он потерял сознание – машина вошла в штопор, и мотор заглох. Смятение и ярость в душе Ибрахима дошли до предела, темный вихрь закружился в его сознании. Он выскочил из машины и, подняв голову к ночному небу, воздел к нему руки, сжатые в кулаки, и проклял Бога – еще и еще… трижды.

Ибрахим проснулся на рассвете; солнце вставало в дымке, словно женщина под покрывалом. Он не мог осознать, где он и что с ним; тело ломило; в голове стучал паровой молот; горло совершенно пересохло. Наконец он понял, что сидит в своей машине, которая въехала в поле высокого сахарного тростника.

Но что же случилось? Почему он здесь? И где же он все-таки?

Воспоминание нахлынуло с такой силой, что он застонал. Мертвая жена… бегство из дома… машина, потерявшая управление… И проклятье, проклятье Богу! Больше он ничего не помнил – должно быть, забрался на переднее сиденье и заснул. Да, так и было – ведь он все еще в смокинге и белом шелковом шарфе. Он чувствовал себя совершенно разбитым и так хотел пить, что, казалось, мог бы выпить весь Нил.

Выйдя из машины, он согнулся в дугу от сильнейшего спазма в желудке, и его стошнило. Никогда в жизни он не чувствовал себя так ужасно, – ему казалось, что он опозорил не только себя самого, но и умершую жену, своих мать и отца.

Туманная дымка растаяла, и с голубого неба в сиянии солнца на Ибрахима взирал его отец, Али Рашид. Сознание Ибрахима еще не прояснилось, и видение казалось ему реальностью, грозное лицо Али было лицом Бога, которого он проклял в отчаянии. С юных лет Ибрахим выполнял все желания отца и стремился осуществить его чаяния.

– Ты будешь учиться в Англии, – сказал Али, и Ибрахим стал прилежным студентом в Оксфорде.

– Ты станешь врачом, – пожелал он, и сын выполнил его приказание.

– Ты будешь работать при короле, – сказал Али, занимавший тогда пост министра здравоохранения, и сын стал придворным врачом Фарука.

– Ты продолжишь наш род и даруешь мне внуков… И вот все его усилия пошли прахом, он не выполнил волю отца, он унижен и несчастен.

– Господи, простому крестьянину, феллаху, ты даруешь сыновей, а мне…

Ибрахим бросился на землю ничком. Он страстно желал вознести к небу молитву, получить прощение за свое позорное бегство от матери, от тела жены, за безумное проклятье, обращенное к Всевышнему.

Но он не в силах был это сделать – Бог виделся ему в образе грозного отца, Али, неумолимо отвергающего его мольбы. Он слышал голос отца из глубины чащи сахарного тростника: «Дочь! У тебя родилась дочь! Ты обрек на гибель род Рашидов!»

Душа Ибрахима взывала к небу:

– Разве я не хотел сына? Разве не ликовал, когда забеременела моя любимая жена, мой мотылек? Я думал тогда: наконец-то я буду иметь что-то мое, мое собственное, созданное мною, а не дарованное мне отцом…

Последовало еще несколько приступов рвоты… Наконец, он выпрямился, придя в себя, его сознание прояснилось. И вдруг он с ужасом и отчаянием понял, что не смерть любимой женщины привела его на грань безумия, а сознание, что он не утвердил себя!

Он хотел бы зарыдать, но слез не было, так же как перед тем не сошла с его уст молитва о прощении. Он стоял перед автомобилем, который глубоко завяз в грязи. Есть ли вблизи деревня, где он мог бы найти помощь и утолить жажду?

Вдруг он увидел около себя темную фигурку—девочка-крестьянка, феллаха, в длинном грязном платье, с высоким глиняным кувшином на голове.

– Да хранит тебя Бог прощающий и милосердный, – прохрипел он еле слышным голосом. – Утоли мою жажду глотком воды…

К его удивлению, она шагнула к нему и наклонила кувшин, он протянул сложенные ковшиком пригоршни. Эта девушка – посланница неба, ведь обычно крестьянки разбегаются при виде горожанина, случайно появившегося в деревне.

О, какой божественный вкус у свежей речной воды! Он пьет и пьет из пригоршней, потом льет воду на голову, брызгает в лицо и снова пьет.

– Я пил самые дорогие изысканные вина, – говорит он, расчесывая пальцами влажные волосы, – но им не сравниться с этой водой. Спасибо, дитя, ты спасла мне жизнь.

Посмотрев на лицо девушки, он понял, что говорит по-английски. Невольно улыбнувшись, он продолжил говорить по-английски будто бы сам с собой.

– Мои друзья называли меня счастливчиком, – сказал он, плеснув воды на лицо, – потому что я остался единственным сыном и унаследовал богатства отца. У меня были братья от первых жен отца – три брата. И четыре сестры. Во время эпидемии инфлюэнцы умерли два моих брата и сестра—еще до того, как я родился. Последний брат погиб на войне. Еще одна сестра умерла от рака. Две сестры живут в моем доме на улице Райских Дев. И я – единственный сын, это – тяжелая ответственность.

Ибрахим посмотрел в бездонную голубизну неба, но не увидел строгого ока отца. Он вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что сердце сжалось в его груди, а к глазам подступают слезы. Она мертва, его нежный мотылек. Он снова протянул руки к струе из кувшина, плеснул водой в глаза, которые жгло, как будто в них попали песчинки, и запустил пальцы в мокрые волосы.

Бросив взгляд на девочку, он подумал, что она была бы красива, если бы ее отмыть, – но в тридцать лет, как все женщины-крестьянки, она уже станет старухой.

– Теперь у меня новорожденная дочь, – продолжал он говорить вслух по-английски. – Мой отец назвал бы это крушением. Он считал, что мужчина утверждает себя в сыновьях, а рождение дочерей оскорбляет мужское начало. Никогда на моей памяти он не обнимал моих сестер. А я думаю, что маленькие девочки так милы. И может быть, моя дочь вырастет похожей на мать… – Голос его прервался. – Ты не понимаешь, о чем я говорю, – мягко обратился он к девочке-феллахе. – И мою арабскую речь ты бы не поняла. Мир чувств тебе недоступен, твоя жизнь проста, и все в ней определено обычаем. Родители выберут тебе мужа, ты будешь рожать детей и растить их и умрешь уважаемой в своей деревне старой, почтенной женщиной…

Ибрахим спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

Девочка терпеливо ждала, прижимая к груди пустой кувшин. Ибрахим пришел в себя и вытащил машину из грязи с помощью девочки: он объяснил ей по-арабски, как она должна подталкивать, когда он будет сигналить. Когда машина оказалась на сухой пыльной дороге, Ибрахим грустно улыбнулся девочке и сказал:

– Благослови тебя Бог за твою доброту. Я хочу подарить тебе что-нибудь. – Но порывшись в карманах, он не обнаружил там ни одной монеты. Тогда он увидел, что она не сводит глаз с белого шелкового шарфа, лежащего на его плечах. Он снял его и сунул ей в руки.

– Пусть Аллах пошлет тебе долгие лета, – сказал он. – И хорошего мужа, и много детей…

Когда машина исчезла из виду, тринадцатилетняя Захра повернулась и побежала в деревню, забыв снова налить свой кувшин. Она думала только о чудесном подарке – снежно-белом, как перышки на грудке у гуся, мягком и нежном, скользящем между ее пальцев, как струйки воды. Прежде всего она покажет его Абду, потом матери и только после этого всей деревне. Удивительное дело, а ведь ее Абду очень похож на незнакомца, который подарил ей шарф.